Под человеческим языком тессерарий имел в виду латынь, но я повторил сказанное по-еврейски, чтобы не показаться слишком образованным, а соответственно – подозрительным.
– Посмотрите на него, ребята, – сказал тессерарий своим легионерам, – а не он ли бросил камень в нашего центуриона на той неделе, когда мы разгоняли протестующих на Рыбном рынке?
– Похож, – ответил один из солдат, не глядя на меня, и я догадался, где путь к спасению: когда я снимал капюшон, тессерарий заметил перстень, сверкнувший на моем пальце, и решил его заполучить. Он знал, что у меня нет выхода – его слов и показаний одного из легионеров будет достаточно, чтобы я оказался в тюрьме, а если там допытаются, кто я на самом деле…
Да, было жаль перстень, и в моем поясе лежало несколько серебряных монет, но откупиться ими от ночного патруля вряд ли бы получилось – скорее всего, они просто забрали бы и то и другое.
Я снял перстень и протянул его тессерарию со словами:
– Друг, ты несешь тяжелую службу, охраняя покой граждан города, возьми от меня в дар этот перстень, от самого чистого сердца.
Тессерарий быстро спрятал перстень в кошель, привязанный к наплечному ремню, и сразу изменился в лице, будто увидел во мне дорогого брата.
– Благодарю тебя, Николаос, – сказал он и улыбнулся. – Меня зовут Кезон, запомни. Тессерарий Кезон Криспус, командир ночной стражи. Если до рассвета тебя вновь остановит римский патруль, скажи, что ты мой личный осведомитель и следуешь по делу государственной важности. И все будет в порядке. Ступай.
Я сделал несколько шагов и оглянулся, но солдат уже не было, они быстро и так же неслышно, как появились, исчезли в тени стены, за которой темнел высокий кипарис, источая пряный и сладковатый запах хвои.
Я вспомнил, что масло кипариса помогает мужчинам продлить совокупление, поразился неуместности этой мысли и быстро пошел дальше, взволнованно повторяя про себя: «Тессерарий Кезон Криспус, дело государственной важности».
Возле хлебных складов надо было свернуть налево, но эта улица, ведущая мимо казарм и домов левитов, была слишком оживленной даже ночью, и я пошел прямо, по темному и кривому переулку – он пересекал канаву, по которой все нечистоты города текли в Енномскую долину. Где-то канава уходила в тоннели, а где-то была открыта, как в том месте, где я перешел через нее по мосту, задыхаясь от зловония. Дальше начинался Тиропеонский квартал, дома здесь были беднее, заборы ниже, и я шел, сопровождаемый лаем собак. В переулках никого не было, и это обнадеживало.
Дойдя до сыроварен, я повернул налево и стал подниматься на холм по длинной улице мимо ряда новых, еще не заселенных зданий. В одном месте, где кто-то начал строить дом, среди груды тесаных камней одиноко стояла молодая олива, ее узкие листья серебрились в лунном свете. Она мешала строительству, но ее почему-то пока не срубили. Я подумал, что этому дереву осталось недолго, хотя оно могло бы жить еще лет пятьсот.