С ней самой, во всяком случае, дело обстояло именно так. Уехав из Англии как Хилари Крейвен, она стала Олив Беттертон, так что чувство нереальности происходящего, возможно, объяснялось еще и этим. С каждым днем у нее с языка все непринужденнее срывались лихие политические лозунги. Ей казалось, что она становится серьезнее и сосредоточеннее, и она была склонна приписывать это влиянию своих спутников.
Теперь она знала наверняка, что боится их. Раньше ей никогда не приходилось бывать в обществе гениев, а гений при ближайшем рассмотрении — слишком большая нагрузка для ума и сердца обычного человека. Как ни отличались друг от друга эти пятеро, все они обладали одержимостью, которая производила гнетущее впечатление. Хилари не могла решить для себя, было ли это связано со специфическим складом ума, особенностями мировоззрения или темперамента, но каждый из них был, в своем роде, яростным идеалистом. Для доктора Баррона жизнь заключалась в одном страстном желании — снова оказаться в своей лаборатории и иметь возможность вычислять и экспериментировать, словом, работать не стесняясь в средствах. Ради чего? Вряд ли он когда-нибудь задавался этим вопросом. Однажды он заговорил с Хилари о том, что мог бы с помощью содержимого небольшой склянки уничтожить население целого континента.
— И вы бы пошли на такое? — спросила она. — Вы бы это в самом деле сделали?
— Ну конечно, — удивленно воззрился на нее Баррон. — Если бы возникла необходимость… Было бы очень интересно наблюдать за процессом, за развитием эпидемии. Видите ли, мы еще многого не знаем, — добавил он со вздохом, — нам еще многое предстоит открыть.
На мгновение Хилари поняла его чувства, его одержимость и непоколебимое стремление к знаниям, перед которым меркли такие мелочи, как жизнь и смерть миллионов людей. В этой точке зрения было даже своеобразное достоинство. По крайней мере, Хельга Неедгейм вызывала у Хилари куда большее отвращение своей невозмутимой надменностью. Питерс Хилари нравился, но временами отпугивал фанатическим блеском в глазах. Однажды она сказала ему:
— Дело не в новом мире, который вы якобы хотите создать. Вам просто было бы приятно разрушить старый.
— Вы неправы, Олив. Как можно так говорить!
— Нет, права. В вас чувствуется ненависть. Ненависть и страсть к разрушению.
Самым загадочным из всех казался Эриксен. Хилари считала его мечтателем, не столь практичным, как француз, не столь преданным идее разрушения, как американец. Его отмечал своеобразный нордический[174] идеализм.
— Мы должны завоевать, покорить мир, — говорил он. — Тогда мы сможем им управлять.