Это был такой долгий путь, что, входя наконец в солнечный столп драгоценной комнаты, я казался себе одряхлевшим в скитаниях путешественником, в голове которого столько приключений, что все ничтожно перед глазами. Все, кроме сияющего передо мной силуэта, кроме сияющей сквозь вязаную блузку и юбку фигуры, кроме очерка плеч и очерка несведенных ног, которые, став тенью в тени колготок, став умножением теней, оглушали вычисленной наготой. И я продолжал приближение.
Моего воображения никогда бы не хватило на многие вещи, которые я уже несколько лет старался переживать с его помощью. Обычно, в монологе торопливой фантазии, слово «поцелуй» было коротким и определенным разрешением к чему-то дальнейшему. Я никак не мог представить, что чужие губы могут оказаться прохладными, что фарфоровое столкновение зубами изобретено ради отмены обморока, что розовое масло помады с совсем не гастрономической горечью застилает все вкусовые ощущения во рту. Все, кроме одного. Когда тонкий язык начинает нащупывать подходы к тебе, он сладок отчетливым земляничным ликером. Мне показалось, что Юлия Лесная дышит удушающим алкогольным сиропом.
И все-таки я так давно мечтал о подобном, что теперь, доверив все нежности, сознание освободилось и бросилось перебирать все важные вещи, откладываемые до сих пор. И я почему-то был с сознанием, а не с нежностью, и думал, что чудеса должны происходить хотя бы затем, чтобы люди потрудились сформулировать свои желания; что никогда не буду я пороть своего ребенка; что я благодарен; что для художника требуется больше бесстрашия, чем мне сейчас. Я думал: так прекрасно и так важно, что теперь — только теперь! — можно подумать об окончании существования, потому что не запомнить происходящее сейчас будет слишком убого. И одновременно, как бок питона в цветах, неслась другая мысль: а как же выносится все, что бывает дальше? Казалось, что раз это так бесконечно протяженно, то слишком рано думать о дальнейшем. В это время Юлия втопила меня в кресло и оседлала мою ногу. Я осваиваю такую сказочную и такую целомудренную радость, которую не был способен заранее учесть. Мы же только что поцеловались! Боги! Вы решили навсегда поколебать мое спокойствие. Оно покосилось. Его обдало теплым и сладко пахнущим ветром.
Она упиралась в мои плечи руками и продолжила поцелуй. И под весом дышащей и шепчущей Юлии чуть ближе чашечки моего колена распространялся неземной пронзительности ожог.
Моя дама опять добавила света в комнате своей краткой улыбкой и вытянулась поперек чужой кровати, поводя слишком голой чернотой коленей. Широко распахнутыми глазами она смотрела в потолок, будто там с нежным ускорением распускался огромный мак, и смотрела на меня, как в потолок. Край ее белой блузки закрутился, и я почему-то был близко — без ясности, без колебаний, — я почему-то целовал ее облачный живот, его красноватую полоску, ускользнувшую из-под ремешка желтой юбки. Желание еще больше завернуть край блузки все-таки сковало пальцы. Я мог усилием воли пошевелить ими, но совершенно забыл, как разгибаются руки. Юлия вытянулась на кровати, голова ее была запрокинута, но она следила за мной с безучастным, как маска, лицом, и ее глаза казались закрытыми, однако под спутанными ресницами верхнего и нижнего века в меня била острым отблеском зеленая тень зрачка.