Особенно большие надежды он возлагал на Тэлико. Ему казалось, что сын достанет для него это счастье, о котором поется так много сказок, но сын вышел неудачником.
Старик сидит на вязанке хвороста, и глаза его залиты привычной грустью одиночества и старости. Широкие руки его лежат на острых коленях — могучие руки со вздутыми синими венами, в которых уже недолго будет биться дряхлеющая кровь.
Старик смотрит на солнце из-под полуоткрытых век и неторопливо вспоминает свою жизнь. И хотя ничто уже нельзя изменить в ней, он все-таки с удовольствием решает давно решенное и исправляет то, что уже поздно исправлять.
«Вот еще один день прошел», — думает он, провожая солнце, погружающееся в озеро, золотистое и рубиновое от лучей.
Взвалив вязанку на плечи и утопая в зыбких мхах, старик возвращается в стойбище.
Веселый гомон в его чуме не удивляет его. Это Нярвей и Тэлико, должно быть, пригласили столько гостей.
Он видит много упряжек у своего чума. Он видит председателя колхоза Тэнэко, въезжающего в стойбище.
— Здравствуй, отец! — кричит Тэнэко и, уже спрыгнув с нарт, говорит озабоченно: — А люди не врали…
— Что? — хмурится Окатетто, думая о Тэлико.
— …что Васька Харьяг из тюрьмы удрал…
Старик тревожно всматривается в Тэнэко, Он все еще не верит.
— А милиция?
— А что милиция? — смеется Тэнэко.
И старик уже сердито говорит:
— Чему же тут радоваться?
Но Тэнэко по-прежнему улыбается.
— Ты не думай, я другому смеюсь, — спохватывается он и помогает старику внести хворост в чум. — Здравствуйте, — говорит он, осторожно ступая между сидящими мужчинами. — Слышали? — спрашивает он и по враз наступившей тишине решает: «Слышали».
— Надо бы за милицией послать, Тэнэко, — говорит Окатетто и садится у костра.
— Нет, — говорит Тэнэко, — пока еще рано. Сюда приедет Степанида, и мы сами можем его поймать. Только надо спрятаться. Надо, чтобы он не боялся нас пока.
Мужчины тотчас же отодвинулись в темноту. Лишь женщины остались у костра. Но и они, приготовив чай, тоже последовали примеру мужчин, и только старика Окатетто и Нябинэ с шитьем освещало невысокое пламя догорающего хвороста.
Ветерок с западной стороны, от Хайпудырской губы, донес крик ясовея и щелканье оленьих копыт о каменистую почву сопки.
— Это Нярвей и Тэлико, — сказал старик, — я это по голосам чувствую.
— Нет, — смущенно сказал Тэнэко, — это Степанида. Нярвей и Тэлико приедут утром.
— Я знаю, что говорю, — сказал Окатетто, — я ведь охотник.
Но когда в чум вошла Степанида, он смутился. Впервые Окатетто ошибся.
«Стар уже стал», — с грустью подумал он и удивился, что Степанида какими-то едва уловимыми чертами походила теперь на Нярвей. Очевидно, ее изменило горе. Многое можно было понять по ее состарившемуся лицу, но решительность и уверенность ее походки и твердой речи говорили о том, что Степанида еще не сдалась. Она отчаянно цеплялась за свое ускользающее счастье.