А Степанида пела о безысходной любви к парню, лучше которого не было, наверное, ни в одном стойбище на земле:
Солнце кочует в небе.
Луна кочует в небе.
Звезды кочуют в небе.
А ты одиноко лежишь…
На самой далекой сопке,
На самой высокой сопке,
На самой зеленой сопке
Нарты твои стоят…
Сизый лишайник-ягель,
Трава до самого неба,
Морошка алее заката
Растут из твоей груди…
Уши твои не услышат,
Глаза твои не увидят,
Сердце твое не узнает,
Как я тебя люблю.
Милый мой,
Лунолицый мой!
Последние слова песни Степанида не пропела, а прошептала с такой силой своей неутешимой тоски, что женщины, спрятавшиеся в полусумраке чума, заплакали.
«Ведь у каждого человека когда-нибудь да было горе», — думал Окатетто, понимая их чувства.
Но больше всего был потрясен Тэнэко. Он поднялся со шкур и с нескрываемым удивлением посмотрел на женщину. Он теперь верил тому, как его любит Стеша. Он робко посмотрел в темноту и почувствовал, как ему трудно сейчас сказать ей хоть одно слово.
— Не надо об этом говорить при всех, — сказал он смущенно и тотчас же спрятался в темноту.
— Тэнэко, — еле слышно произнесла Степанида. — Тэнэко, — сказала она, протягивая к нему руки.
Они помедлили в пространстве и упали на колени.
— Не сердись на меня, Тэнэко. Прости меня. Я так тебя люблю, что готова об этом кричать перед всеми людьми, пусть их будет даже так много, как на празднике оленя. Ты обиделся на меня, Тэнэко?
— Не бойся, — сказал Окатетто и прислушался к шороху чьих-то крадущихся шагов. — Не бойся, — повторил он, и рот его от изумления и страха остался открытым. — А!.. А!.. — вырвался у него крик ужаса.
В чум на цыпочках вошел бежавший из тюрьмы черный шаман Васька Харьяг, бывший хозяин Окатетто.
Человек вошел, легко ступая по земле крадущейся кошачьей поступью. Он острым взглядом окинул чум и, успокоившись, протянул руку старику.
— Много лет жизни, Окатетто! — прохрипел он. И, кивнув на съежившуюся Степаниду, невесело засмеялся: — И ты здравствуй! Ждала моей смерти, думаю, однако? А?
— Она хорошо себя вела, — сказал Окатетто, — зряшное-то зачем говорить, Василий.
Шаман сел у костра и вытащил из-под дырявой малицы полбутылки водки. Губы его дернулись, когда он угрюмо бросил в тишину фразу осипшим голосом:
— Пей, старик. Что нам с тобой делить! — И сам наполнил чашку, лежавшую на досках у костра. — Пей!
— Не надо! — крикнула Степанида. — Не надо!
— Молчи! — сквозь зубы процедил Васька Харьяг. — Молчи, дохлая нерпа!
Былая покорность возвратилась к Степаниде. Она отползла к Нябинэ.
Окатетто, не отрывая глаз от своего бывшего хозяина, опорожнил чашку.