Все беды враз навалились на слабые плечи старого Хасовако. В ночь ударила гололедица, и восемь олешков разбили о наст ноги. Потом ушла в родильный чум Савония…
К утру мороз спал, но олешков пришлось прирезать. Хасовако сложил шкуры и мясо в лари и пришел поесть. Пока он разжигал костер, вновь наступила ночь. Хасовако стал пить чай, прислушиваясь к свисту ветра за чумом. Заглушенный стон испугал его. Он заметался по чуму, потом разрезал руку ножом и своею кровью помазал живот болванчика, чтобы он послал добрых богов на помощь роженице.
Болванчик не помогал.
Хасовако снял тогда с себя толстый нерпичий ремень и отстегал по заду и животу болвана.
Савонии не стало лучше. Она кричала о помощи, но никто, кроме женщины, родившей десять раз, и старого шамана, не имел права войти к ней в чум. Савония кричала о помощи так сильно, что дрожали чумовые нюки и олени отбегали от чума.
— Худой бог! — не выдержав, закричал Хасовако на деревянного болванчика. — Н-на, грей свои ноги! Ты убиваешь человека, худой ненецкий бог! Тебе даже крови мало, поганый кусок яры!
И он сунул болванчика ногами в огонь. В этот момент вошел сосед. Он подскочил к костру и вырвал у Хасовако обгоревшего бога.
— Худой ушкан! — задыхаясь, прохрипел он. — Ты хочешь, чтоб беда свалилась и на мое стадо! Чтоб олени подохли от сибирки! Глупый! Сюда едет доктор, попроси его. А то богов портишь!
Сосед вышел, а Хасовако, заглушая боль в сердце, дополз до занавески. Около нее, приколотая к чумовому нюку, висела деревянная икона. На ней был нарисован тощий святой с коровьими глазами, желтыми от скуки.
— Микола-угодник, помоги! Худо моей бабе поди. Помоги, Микола, ты самый верный бог.
Микола глядел на Хасовако, сложив пальцы для благословения. И Хасовако подумал, что русский бог Миколка тоже платы просит. Он достал свечку из лукошка и затеплил ее перед святым.
Савония сразу затихла. Хасовако улыбнулся. Оленья кровь запеклась на скулах пастуха. Он был счастлив тем, что сумел отмолить у русского бога Миколки страдания Савонии.
Он уснул, возбужденный и измученный.
Неистовый визг разбудил его. Хасовако возмутился. Он потушил свечку перед образом и снял ремень, чтоб выпороть русского бога, но, подумав, бить испугался. Миколка поднял правую руку и сердито окрестил его двуперстным знамением.
Утром страдания Савонии прекратились. Она выползла из «поганого» чума, и в руках ее был пищащий сверток — он пахнул материнским молоком и женским потом. Ребенок визжал на всю тундру. Ветер разносил его визг и бросал ему в лицо хлопья снега, крупные как лебяжий пух.