— Шестое, седьмое и восьмое готовы, — даем ответ.
— А пятое?
— Нет...
— Стрелять шестому. Огонь!!!
Снова команда: подкапывать!.. Но уже невозможно: правило мешает (палка, которой поворачивают орудие).
— Быстрей, быстрей, а то враг удерет... не успеете огреть его по затылку гранатой, — орут с наблюдательного пункта, передавая слова командира.
— Огонь!!
Бух-бух-бух!..
А где-то сбоку чуть нежней поет пулемет.
— Т-т-т-т!..
Бьем аж на шесть верст. Стволы орудий глядят прямо в небо. Похоже, такое первый раз в нашей боевой практике.
Но понемногу канонада утихает. Батарейцы, оживленные, довольные, отдыхают. В окопах сыро, под ногами грязь. На землю ложатся сумерки. Минут через двадцать после пальбы прибегает, высунув язык, весь взмокший ординарец 2-го дивизиона: командир просит нас не стрелять, потому что мы... Поражаем свою пехоту. О, проклятый, как поленом по голове стукнул.
— Почему же ты пешком?! Где твой конь?! — готов разорвать его на части наш всегда уравновешенный капитан Смирнов.
— Подо мной убили коня...
— Мы, вашродь, не поражали... у нас прицел и уровень не того... — бормочет орудийный фейерверкер Гладков, чтобы хоть немного от сердца отлегло.
А с наблюдательного пункта снова спрашивают:
— Батарея готова?
Отвечаем:
— Мы поражаем свою пехоту.
Мертвая тишина в трубке.
— Хороших дел наделали, если свою пехоту... — криво улыбается капитан Смирнов и сам бежит говорить по телефону. «Командир пошли на батарею», — передает старший.
А может, дивизионный 2-го дивизиона ошибся? Будь проклята война!
Темно писать.
20 августа.
Всего наша батарея выпустила вчера, по моим записям команд, — 1012 патронов. «Сначала крыли уфимцев, потом огонь перенесли на уральцев», — горько шутят солдаты. Своих поубивали...
Сегодня весь день пасмурно. Пронеслась гроза. Сильно грохотал гром, молнии сверкали беспрестанно. Дождь залил нашу яму. Рыли новый окоп. Я выбился из сил. У Беленького разболелся живот: не надорвался ли он, таская с железной дороги шпалы? Зато окоп сделали — «мое почтение», как говорит довольный Пашин.
Вечером — тихо, безветренно, хоть мак сей. Полнолуние. Бодряще-свежо. Журавли пролетали: «Кур-кур... Кур!» Беленький услышал их курлыканье и заплакал — совсем расклеился наш милый еврейчик. Все бросаем и при свечке играем в новом окопе в карты. Окоп — как дом. Беленький уже хохочет, целует меня... «Это у меня от картошки живот сильно болел, прямо до слез». — «Рассказывай бабушкины сказки», — ворчит степенный Пашин.
Еще несколько слов. Сегодня увидел нашего командира в ином свете. Я слышал, как он рассказывал офицерам: «Убитый немецкий солдат обгорел, слегка поджарился. Подошла свинья и обгрызла ему ногу. Одним словом — своя своих не познаша». К чести офицеров, никто не засмеялся. Должно быть, и командир говорил это не искренне, а для поднятия патриотизма. Гадко!