Утром пил плохое какао без сахара. Потом перекрыли с Пашиным окоп. Насыпали побольше земли на толстые доски, положенные в три ряда крест-накрест. Легкий снаряд, возможно, и не пробьет.
Кричали «ура». Нашими войсками взят Львов. Потому что медленно собирались и строились, командир крикнул: «Зажирели!» Он прочитал телеграмму Ренненкампфа и сказал: «Надеюсь, что и мы не отстанем от своих боевых товарищей». Значит, мы отстали... или что? Наивный и по молодости не сдержанный на язык подпоручик Иванов, как бы в ответ на мои мысли, сказал мне между прочим в разговоре: «У нас вот не клеится».
Недобрая тревога слышится мне в его словах.
26 августа.
Вчера набрасывал план позиции, не было времени писать. Вчера и сегодня летают аэропланы. Наша пехота обстреляла свой же самолет. Летчики вынуждены были спуститься.
Рисуя в канцелярии батареи увеличенную копию нашего участка позиции с карты-двухверстки, я одним глазом прочел в командирской газете «Свет» телеграмму о том, что ген. Самсонов погиб, что потери наши велики...
Нет ли здесь связи со словами подпор. Иванова: «У нас вот не клеится»? Командиру, когда он пришел, не понравилось, что у меня перед глазами лежит «Свет»! Но он сегодня вообще не в настроении: в пути денщик потерял его простреленный и порванный в бою 7-го августа мундир, который дорог воину как память о сражении. Планом моим он не очень доволен, потому что я рисую, как землемер, а не как военный специалист. Мне это очень досадно, так как я уважаю этого нервного человека и хочу угодить ему своей работой.
Весь вечер и ночь ждем боя. Я дежурю у телефона на батарее. Сон сморил меня, сижу и клюю носом. А лечь с трубкой боюсь: усну как убитый.
***
27 августа, утро.
Первая батарея начала стрелять в семь часов утра. Наша — позднее.
Туман, холодно, солнышко из-за леса поднимается красное, жаркий день нам обещает...
Пишу вечером.
Долго мы только слушали, как справа от нас первая батарея бьет залп за залпом беглым огнем. Приятно было слушать.
Потом забухали наши батареи со всех сторон, через наши головы полетели первые немецкие снаряды и крошили тот лесок, за которым стоял наш обоз первого разряда и куда я ходил в канцелярию. Там же, где-то поблизости, находились и наши передки. Потом передки подъехали ближе. Далеко впереди затрещали пулеметы, зашпокали винтовки, все чаще, чаще — и загудело все, как 7-го августа.
Нам уже стало досадно и тяжело от ожидания и бездействия. Наконец откуда-то с поля боя примчался верхом на взмыленном коне наш командир, бросил коня на батарее, чтобы вели его к передкам, пошептался с капитаном Смирновым и быстро побежал на наблюдательный пункт. Через минутку мы палили и уже палили до вечера. Не было уже ни интереса, ни восторга, а только — упорная, напряженная и какая-то злая работа. Потому ли, что долго не стреляли перед этим, или потому, что отдохнули, или потому, что не хочется отступать, но все будто сговорились окаменеть в этой старательной и злой, напряженной пальбе.