«Учитывая твое последнее письмо, спешу тебя убедить, что ты не прав, потому что плохие условия канули в прошлое, как железо в воду, и никогда больше к нам не вернутся, независимо от того, живем ли мы в полуподвале или где-нибудь в другом месте. А если столица превратилась в магнит, то виноваты в этом, как я понимаю, вовсе не мы, которые живут в провинции».
И еще несколько страниц в подобном духе. На этот раз в письме не было ни слова о черешне, как будто ее у них там вообще не существовало. Я заволновался, потому что свояк был из тех новых партийцев, которые не останавливаются ни перед чем. «Такому, — подумал я, — ничего не стоит и пакость какую-нибудь мне устроить. Возьмет да и пошлет письмо товарищу Мичеву, а то и повыше куда». По этой причине я из тактических соображений не стал ему больше отвечать до самых летних каникул, которые вскоре не замедлили наступить согласно учебной программе.
Увлеченный охватившим наше почтовое отделение, как и всю страну, соревнованием, я действительно не заметил, когда пришел конец учебного года и наступили летние каникулы. К этому времени закончились занятия и в сети партийного просвещения, но Иван Г. Иванов сказал нам, чтобы мы не разбегались до его сигнала и чувствовали себя в мобилизационной готовности, потому что мало ли что может случиться. По этой, да и по другим причинам я не смог уехать в Дряновский монастырь и остался на своем посту в почтовом отделении.
Думаю, излишне описывать вам отъезд жены — узлы, чемоданы, даже мой деревянный сундучок, который я сделал в свое время, будучи в запасе на турецкой границе еще в начале второй мировой войны, принесшей столько страданий народам. Так вот, уехали они, жена моя с сыном Иваном, забрав с собой, как говорится, полдома, то есть все, что было более или менее подходящего в шкафах и на полках, и оставили меня одного без крошки хлеба. Но я, однако, не протестовал, потому как для меня важнее было, чтобы семья моя была сыта, а не я. Да, кроме того, признаться, я почувствовал себя теленком, с которого сняли ошейник и оставили на свободе посреди поля. В душе моей все пело. По вечерам я отправлялся в «Граово» побеседовать с госпожой Хаджиевой, которая вновь стала кассиршей после горестных переживаний с Топлийским. Заглядывал иногда я и к Мекишеву в его студию, поскольку ему хотелось нарисовать меня для будущей выставки. Шутил с его женой Цанкой, которая уже родила близнецов и по вечерам купала их в деревянном корыте. И вообще, я был свободен и счастлив, нося свою почтовую сумку с письмами, телеграммами, переводами и газетами. У меня будто крылья за спиной появились. Теперь я спал с открытым окном, дыша прохладным воздухом из парка. Даже разговоры дворников под окнами не мешали мне спать. Все было прекрасно: я работал, получал письма от свояка с приветами от моей жены, поскольку сама она избегала писать письма по причине отсутствия культуры, сокращая, к примеру, свое имя на гласной, а не на согласной, как это принято по правилам правописания.