В конце концов я все же решил, что напишу рекомендацию. Была не была!.. Важно оказать услугу человеку, который ищет работу. Зачем нам быть мстительными?
Когда мои коллеги пошли в закусочную выпить мастики, а мой тезка Масларский запылил на какую-то танцевальную забаву, я взял бумагу и чернила. Во всей ведомственной гостинице было тихо и как-то тягостно-скучно в эти вечерние часы. Лампочки в коридоре едва мерцали. Из туалетов несло хлоркой. И вдобавок ко всему — этот нестерпимый запах испорченной брынзы. В нашей комнате с четырьмя пружинными кроватями тоже было душно. Директор не разрешал открывать окна по вечерам, боясь, как бы ветром и дождем не разбило стекла.
Стоящий в комнате единственный столик был покрыт пожелтевшей газетой, мокрой и грязной. До сих пор никто не догадался ее сменить. Даже уборщица и та не обращала на нее никакого внимания. Как-то раз уборщица в сердцах обозвала нас шоферами. Что она хотела этим сказать? Ведь мы действительно шофера, и никто из нас не стыдится своей профессии. Может быть, она хотела подчеркнуть: мы настолько грязны, что незачем тщательно убирать нашу комнату?.. Впрочем, я не требовал, чтобы стол покрыли белой скатертью, но все же небрежность гостиничной прислуги меня возмущала. Особенно чувствовалась она в этот вечер, когда мне предстояло написать характеристику.
Я решил быть справедливым. «С Виолетой Вакафчиевой, — вывел я старательно, — я знаком десять лет, а может, и больше…»
В сущности, что такое эти десять лет? Наша семейная жизнь длилась только два года. А если из них отбросить десять месяцев, ушедших на командировки инструктора околийского комитета по селам, то останется всего год с небольшим.
Виолета начала меня перевоспитывать с самых первых месяцев. Решила внести в наши отношения равноправие. Прежде всего она сказала, что мужчина, когда его подруга занята общественной работой, должен сам пришивать себе пуговицы. Время мещанских интересов кончилось. При этом она ссылалась на Георгия Димитрова. Затем она сказала, что посуду нужно мыть так, как это делает один критик из литературного кружка, — по очереди: один вечер она, другой вечер я. И снова кого-то процитировала. Кажется, Клару Цеткин. Потом Виолета приучила меня самому гладить брюки и спокойно ждать ее по вечерам, когда она задерживалась в Доме пионеров. А задерживалась она постоянно: то на спевке, то на летучке, то на разборе стихов, которые читали молодые поэты из местного литературного кружка. Предупредила меня, чтобы я не ревновал. Часто говорила мне о мещанстве, которое, дескать, завладевает мужчинами в моем возрасте, а в конце снова напоминала о турках и чалмах и этим обезоруживала меня окончательно. Я решил смириться с судьбой и покорно соглашался с ней во всем. Однако она начала злоупотреблять моим терпением. Как-то утром она заставила меня почистить ей туфли. И тут я не выдержал — вышвырнул ее туфлю в открытое окно. Правда, потом вынужден был идти и искать ее во дворе. На мое несчастье, туфля упала в соседний колодец — неимоверно глубокое сооружение из бетонных колец. Пришлось мне спускаться в колодец, обвязавшись веревкой, чтобы не утонуть. Кто-то дал мне и железный крюк. Хорошо, что воды в колодце было немного, и я сравнительно легко нашел туфлю. С тех пор я перестал поддаваться своим чувствам, но и Виолета как будто присмирела. Потом на повестку дня встала культура. Оказалось, что у меня нет общей культуры, я не разбираюсь ни в музыке, ни в литературе. Виолета предложила мне записаться в местный хор и даже затащила меня два раза на спевку, но, как выяснилось, у меня нет слуха. Я весь извелся, ей было стыдно, и она все удивлялась, как могла в меня влюбиться. Только выйдя за меня замуж, она вдруг обнаружила, что вокруг нее полно интеллигентных и развитых молодых людей. В отчаянии она иногда пыталась меня даже ударить, но я всегда уворачивался, чтобы не поставить ее в неловкое положение.