Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939) (Зеленин) - страница 380

В период становления русской эмигрантской прессы отправными лингвокультурными точками и журналиста-эмигранта, и корреспондента на местах, и читателя газеты, и авторов писем, откликов в газету являлись по крайней мере три основных момента:

а) прежний (социальный, языковой) опыт;

б) апелляция к советской прессе (особенно в первые послереволюционные годы, когда советские газеты беспрепятственно попадали за рубеж);

в) новый опыт (социальный, языковой) пребывания за рубежом.

Именно на стыке этих трех ключевых, на наш взгляд, линий и рождался газетный (и не только) текст, определяя языковую специфику эмигрантской прессы в целом. Этот динамический процесс «притяжения» и одновременного «отталкивания» от советской печати, в которой социолингвистические инновации проходили очень активно, хорошо прослеживается в лингвистическом поле эмигрантских газет. Мы приводим сводную таблицу, суммирующую наши изыскания и показывающую дистрибуцию языковых феноменов в языке советской и эмигрантской прессы в 1920-30-е гг.

Даже такой схематичный «портрет» эмигрантской прессы помогает увидеть отличительные черты, характеризующие эмигрантские газеты на разных языковых уровнях. На фоне динамических процессов, происходящих в советской прессе, язык эмигрантских газет на первый взгляд выглядит архаическим и законсервированным, однако это поверхностное впечатление при более внимательном и глубоком изучении быстро корректируется. Это объясняется темпами и хронологией языковых процессов: в языковом поле эмигрантской жизни явственно выявляются те семантические или грамматические зоны, которые:

а) не получили развития в эмигрантских газетах, поскольку были или неразвиты в русском языке накануне бегства, или только зарождались в период отъезда беженцев (так, в русском советском политическом языке 20-х гг. активность глагольного суффикса – ну– со значением однократности, разовости оказывается напрямую мотивированной интенсивностью, напряженностью, плотностью социально-политических процессов; эмигрантский узус не знал такого процесса);

б) оказались актуализированными именно в эмигрантском речевом обиходе, не получив развития в 1920–1930-е гг. в русском языке метрополии (в частности, эмигранты удивительной языковой интуицией предвосхитили семантико-словообразовательную жизнеспособность редкого, нерегулярного прежде «вторичного» суффикса – скость задолго до появления аналогичных форм в материковом языке в конце 80-х – 90-е гг. XX в.).

Языковой ландшафт эмигрантской прессы характеризуется иными темпами языковой динамики, иными конфигурациями языковых черт, чем в советской прессе. В основе всего – экстралингвистические потребности выражения актуального содержания: это приходилось делать либо в старых (дореволюционных) языковых формах, либо в заимствованных новых (из иностранной или советской прессы). Лингвистическое противоречие между формой и содержанием, выступающее движущим фактором развития языка, в советской прессе разрешалось путем поиска для нового содержания новых форм, т. е. телеологически было направлено к диалектическому снятию этого противоречия и приведению к новому языковому равновесию. Эмигрантской быт обладал гораздо меньшей продуктивной силой, и эмигранты предпочитали использовать уже найденные, готовые языковые формы, даже в этом факте видя один из способов спасения и сохранения старой России. Творческий характер языка в эмигрантских газетах проявлялся скорее в модально-оценочной интерпретации или, что оказывалось нередким, в новом комбинировании языковых форм. Вообще, в сравнении с советской прессой ведущей языковой чертой эмигрантской печати следует признать не столько порождение новых языковых фактов, сколько их переконструирование, (пере)интерпретацию.