На противоположный берег ручья опустился грач, подпрыгнул, гася инерцию полета. Потом неторопливо, вразвалку прошелся, ширнул желтым клювом и замер, антрацитно блестя на солнце черным пером. И так понятна и близка показалась старику основательность и солидность грачиной повадки, что он улыбнулся. Грач посмотрел строго и важно и, видимо, не найдя в старике ничего заслуживающего внимания, улетел…
В стороне, совсем близко, свистнул суслик, и, осторожно повернув голову, старик увидел его стоящим столбиком рядом с маленькой кучкой черной земли. «Как хозяин у ворот», — подумал старик, усмехаясь. Суслик прижимал к груди передние лапки, был светло-коричневым, с мелким белым крапом. Впрочем, старик вряд ли рассмотрел в самом деле и лапки его, и крап — воображение, вероятно, дорисовало. Сколько он перевидел этих сусликов в детстве, не счесть. И как они только, ребятишки, бывало, с ними не забавлялись!
Старик сидел, то подремывая, то пересиливая дремоту, смотрел вокруг, слушал, и одно и странное и приятное ощущение охватывало его.
Ему казалось, что между ним и этой землей, травой, водой, шмелем, прогудевшим над ухом, птахой, попискивающей в кустах татарника, коршуном, парящим в небе, не такая уж большая разница. Он был равноправной, равноценной частью окружающего мира, и сам этот мир любой своей мелочью трогал его и отзывался в нем.
Неожиданно на склоне лога старик увидел двух коров и погонявшую их хворостиной Надюшку Фетисову, бабу моложавую и языкастую.
— Здорово, дед! — крикнула она, направляясь к нему.
— Здравствуй, если не шутишь.
— Какие шутки? Не на посиделках, чай. Возьмешь в подпаски-то? Вон, целое стадо у нас с тобой.
— А чего ж не взять! — Старик обрадовался живому человеку. — Давай, присоединяйся.
— Давно страдаешь тут?
— Часок, не более. Да и какое ж страданье? Благодать.
— Видала я эту благодать, знаешь где? — Надюшка швырнула хворостину на землю и села рядом со стариком. — Делов по горло, а тут сиди…
— Всех дел не переделаешь, — пробормотал старик. — Охолонись чуток.
Надюшка была крепка, смугла, черноволоса, темные близко посаженные глаза ее так и бегали, так и стригли вокруг. Голос у нее был пронзительный, высокий, движения резкие и размашистые, и старик прямо-таки кожей ощущал исходящий от нее ток жизненной силы и энергии. Он и сам приободрился, отложил в сторону палку, сел прямо, развернув плечи.
— Так что же делать будем, дед Иван? — спросила она так зычно, что старик вздрогнул. — Какую песню запевать?
— А какую хошь. А можно и погодить пока.
— Нечего годить, тебе не родить! — Она расхохоталась, припав грудью к коленям. — Ну а если серьезно, неужто ж я так тут и буду с тобой сидеть, а?