— А Антонина?.. Она тут при чем?
— Сколько у тебя пропало?
— Честно? — спросил Михаил.
— Говорим, как свои.
— Миллион.
— Все верно. Вот на этот миллион она его и выкупила, — сказала Нинка.
— Это ты серьезно?
— Шучу, придурок! У них любовь. А ты своими лопухами машешь! Денежки украденные ищешь. Любо-овь… Страсть неземная.
Михаил помолчал, глядя в пол, тихо произнес:
— Не верю.
— Ну и правильно делаешь. Еще месяц-другой в рогатых походи, вообще всего лишишься. Сначала из дома выпрут, а потом кафе с твоим караоке отнимут.
Он вдруг отбросил фотографии, схватил Нинку за грудки, придвинул к себе, прохрипел:
— Врешь, сука!.. Все врешь! Не может этого быть. Самой этот кобель нравится, вот и гонишь пургу. Зачем, тварь, это делаешь?
— Не хватай меня! — заверещала Нинка.
— Специально, да?.. Специально? Думаешь, на тебя глаз положу?
— Да нужен ты мне, дубарь прибитый! Лосяра рогатый! Голова не варит, ноги не ходят, песок из всех дыр! — Нинка ухватила его за сорочку, принялась тащить к выходу. — А ну геть отсюда! Пошел вон, муфлон недобитый!
— Курва!
— Исчезни, сказала! Сначала со своей шмарой разберись, потом будешь кому-то мозги выкручивать! Исчезни!
Она с трудом вытолкала Михаила из магазина, заперла дверь, собрала разбросанные по полу фотографии, сложила их в конверт, налила полстакана коньяка, залпом выпила.
Глянула в окно, увидела неровно бредущего по улице Савостина, закричала:
— Нужна будет подмога, свистни!.. Я не обидчивая, всегда пригожусь.
Ресторанчик при гостинице был маленький, уютный, почти без посетителей. Антонина и Артур сидели в самом конце зала, подальше от ненужных глаз. Савостина держала в руках ладонь Гордеева, нежно поглаживала ее.
Стол был почти пустой — только чай и сахар.
— Главное, ни о чем не думай, ни о чем не беспокойся, — говорила Антонина. — Здесь тебя никто не найдет. Поживешь неделькую-другую, потом видно будет. Я проплатила все вперед, и еду и проживание, деньги на карман ты тоже получил. Постарайся поменьше появляться в городе, не лезь ни в какие знакомства, по мобильнику вообще лучше не звонить. Только мне. А лучше я сама буду набирать тебя.
Гордеев смотрел на Антонину нежно и преданно, лицо его было расслабленное, беспомощное, с подрагивающими припухлыми детскими губами.
— Может, мне правда лучше на время уехать?
— Куда? К тетке? — с усмешкой спросила Антонина.
— Куда угодно. Чтоб ты отдохнула.
— Совсем дурачок, что ли? От чего отдохнуть?
— От всего. И от меня тоже.
— Глупый… Какой ты все-таки глупый. Так хоть есть какая-то надежда увидеть тебя, услышать. А уедешь, вообще тронусь. Думаешь, это легко — жить, когда не любишь? Адовы муки. Слушать, соглашаться, терпеть, когда он… когда он пристает. Пристает, а тебя тошнит. Молчать, когда хочется выть? Думаешь, легко? У меня надежда. Понимаешь, надежда, что когда-нибудь что-то изменится. Что станет по-другому.