– Говорят, тебе нужен мобильник, – сказала она. – Да. Пожалуйста.
– Денег я с тебя пока не возьму, ведь мы же обе англичанки, так? И, кроме того, ты принцесса.
Виолетта и Луна прыснули. Аврора, похоже, не слушала. Она так и застыла, свернувшись рядом со мной бледно-желтой гусеницей. Я чувствовала запах инсектицида, поднимавшийся от ее тела волнами при каждом вздохе.
Джорджия сунула руку под фуфайку, в потайной кармашек, спрятанный в напуск, и вытащила мобильник. Он был в обертке от шоколада «Кэдбери». Она протянула мне телефон, и я увидела, что ее руки тоже обсыпаны веснушками.
– Удачи, принцесса, – сказала она.
И присела в реверансе.
Джорджию в тюрьме любили как иностранку с деньжатами. Но ее нелепое преступление ни у кого уважения не вызывало. Все посмеивались над ней и дарили ей туфли на день рождения и Рождество. Кто-нибудь нет-нет да и цеплял ее выкриками типа:
– Эй, Беляночка, почему ты не прихватила в Мексику еще и такос с гуакамоле?
К нам, посаженным за убийство, относились иначе. Вроде как с почтением. С тем почтением, какое испытываешь к бешеной собаке. Нас обходили стороной. Никто не хотел, чтобы мокрушницы готовили и подавали еду. Узницы не принимали пищи из рук, испачканных кровью.
Джорджия и Виолетта повернулись и пошли прочь. Аврора шевельнулась.
– Есть и пить хочется, – проговорила она. – У кого-нибудь жвачка есть?
Это было совершенно в духе Марии. Ей жевательная резинка заменяла еду и питье. При воспоминании о Марии мне захотелось закрыть глаза руками и уйти из тюрьмы в темную кожу моих ладоней. В последний раз я видела мою единокровную сестренку, мою милую подружку с печатью Божьего гнева на лице, когда ее с пулей в руке завозили в операционный отсек кабинета травматолога в Акапулько.
– Пойдем к себе в камеру, позвонишь оттуда, – предложила Луна. – В любом другом месте тебя засекут, а это ни к чему.
Мы направились к зданию, оставив Аврору скрюченной на цементе.
– Джорджия всех задирает, – сказала Луна. – Не бери в голову. Ей даже на мою руку плевать. Она вечно что-нибудь мне кидает и кричит: «На-ка!» Иногда называет меня «На-ка». Это мое прозвище.
Пока мы шли по сине-бежевому шахматному мирку, мои глаза изнывали по зелени, желто-красным попугаям, синему небу и океану. От бесцветного цвета цемента меня знобило и лихорадило разом. Поэтому, сидя в своей камере, пахнущей инсектицидом, я звонила не только маме. Я звонила листьям, пальмам, красным муравьям, нефритово-зеленым ящерицам, желто-черным ананасам, лимоновым деревьям и розовым азалиям. Зажмурившись, я молилась о стакане воды.