— Я бы сказала, уставший от женщин. Есть такая категория мужчин-красавцев со скучающим взглядом, — отметила Муза, и дядя Федор рассмеялся.
— Нет, взгляд у него не скучающий, особенно когда он смотрит на вас. Так вы, Муза, музыкантша? Я всё же прав?
— Пианистка. Но сейчас с руками проблема, и я преподаю музыку, — ответила Муза.
— Какая прелесть! Какая тонкость! Учительница музыки! — Федор задумался и еще раз внимательно посмотрел на Музу: — А я вас давно искал.
— Меня? — удивилась она.
— Да, именно такую женщину с твердой жизненной позицией, трогательными чистыми глазами и музыкальным слухом.
Федора стал бить кашель. Музе, если честно, показалось, что старик сейчас же сползет с кровати, достанет какую-нибудь коробочку, встанет на колени и попросит ее стать его женой до конца дней своих.
— Может, врача вызвать? — забеспокоилась она.
— Да какой там врач! Гриша, скажи ей, что я тут даже не по профилю лежу! — отмахнулся старик.
— Не по профилю? — удивилась Муза.
— У меня рак в последней стадии, положили умирать, — сказал старик. — Место оказалось в этом отделении, сюда и пристроили…
— Не знаю, что сказать… — растерялась Муза.
— А ничего и не надо говорить! — прервал ее дядя Федор.
— Может, не всё так плохо? — робко спросила Муза.
— Нет, именно так, может, даже хуже, — снова закашлялся дед. — И я лично тебя хочу попросить об одном деле…
— Да, конечно, — согласилась Муза.
— Само провидение тебя привело ко мне, — продолжил старик, словно перенимая эстафету рассказчика от Григория Георгиевича. — Я дважды был женат, но лишь в одном браке у меня родился сын Виталий. А я в жизни очень много сделал такого, за что мне должно быть стыдно. Я гулял, изменял всем своим женщинам, и женам в том числе. Да, сейчас, когда я уже одной ногой сами понимаете где, я стал говорить только правду. Я пил, кутил. Возможно, из-за пьянства у меня и сын родился больной. Всё может быть. А дальше — позор на мою голову. Я бросил жену с больным сыном и улетел порхать по жизни дальше. Я им и не помогал даже. — Старик снова закашлялся и задумался, старческие глаза его наполнились слезами.
Музе и Григорию Георгиевичу сказать было нечего. С одной стороны, вроде надо было подбодрить его, а с другой — он рассказывал очень нелицеприятную историю, и слов ободрения не нашлось.
— И вот сейчас моему сыну тридцать три года. Он — инвалид, всю жизнь в инвалидной коляске. Я не общался с ним, только когда мне был поставлен смертельный диагноз, навел о нем справки. Мой сын Виталий Федорович вырос хорошим человеком. Бывшей жене пришлось в жизни очень несладко. Она была актрисой и работала в ТЮЗе, маленьком провинциальном театре. Я с ней и познакомился на каком-то банкете, куда наша организация пригласила артистов для выступления. Красивая женщина была! Эх, какой же я идиот! Почему нельзя вернуть жизнь назад? — почесал затылок Федор. — А когда она осталась одна с неходячим ребенком, ей пришлось уйти из театра и полностью посвятить себя сыну. Его надо было в буквальном смысле слова носить на руках, кормить, мыть, одевать. Жили они на небольшую пенсию по инвалидности и на ее зарплату уборщицы. Когда Виталик засыпал, жена шла в свой театр неподалеку от дома и мыла там сцену и убиралась в гримерках. Ей было стыдно перед коллегами и очень важно, чтобы ее никто не увидел. Лицо ее постепенно покрывалось морщинами, кожу на руках разъела химия, аромат французских духов сменился запахом мокрых тряпок и хлорки, а в красивых глазах навсегда поселилась печаль, — сказал Федор и все-таки расплакался.