— Хорошо. Больше не буду. Так вот, Доминик, у нас на ужин курица. Так ты будешь ужинать?
— Нет, я поел, — буркнул сын.
Кэтрин посмотрела ему в глаза.
— Могу ли я предположить: ты ведь не собирался есть, даже если бы у нас была не курица в вине?
— Да.
Доминик нахмурился.
Кэтрин наклонилась вперед и положила руки на кухонный стол. Соединив ладони, она инстинктивно изобразила нечто вроде молитвы. Женщина подняла руки ко лбу и выдохнула. Закрыв глаза, она стала говорить так, словно утратила способность видеть, а могла лишь чувствовать. Так ей было проще.
— Доминик, ты ничего не хочешь мне рассказать? У тебя что-то случилось? Ты чем-то расстроен? — спросила она.
— Нет, — ответил Доминик.
— Ты ведь знаешь, что всегда можешь все мне рассказать. Это моя работа — выслушать тебя! — произнесла Кэтрин.
— Вряд ли ты захочешь слушать что-нибудь из того, что я могу рассказать, — отрезал Доминик.
— Тогда я хотела бы, чтобы ты подумал над тем, как относишься к людям; а конкретнее, над тем, как ты относишься ко мне. Я не твой враг или твоя домработница. Я твоя мама и не знаю, почему ты думаешь, что можно разговаривать со мной так — а это неправильно. Знаю, твоя жизнь не идеальна, но, послушай, ты живешь намного лучше, чем большинство твоих сверстников. Я понимаю, у тебя много домашнего задания, а еще надо успевать побегать за девочками, а твой папа — директор… Знаю, тебе приходится нелегко, но, пожалуйста, не забывай обо мне. Я люблю тебя, Доминик, очень, — сказала Кэтрин.
Доминик уставился на спину матери, склонившейся над кухонным столом. Он мог видеть выпирающие сквозь тонкую ткань ее рубашки позвонки.
— Если хочешь знать, мама, дело совсем не в отце. А в тебе.
— Во мне?
Кэтрин попыталась не выдать голосом своего удивления, не выдать своей грусти и покорности судьбе.
— Как это? — спросила она.
— Ты такая…
Доминик пытался подобрать слова, надув щеки.
— Какая, Доминик?
Теперь Кэтрин выпрямилась, положив руки на бедра, и он посмотрел ей в лицо.
— Странная.
Она смеялась — быстро и громко, чтобы скрыть волнение. Было и нечто другое — облегчение, возможно?
— Странная? — этот вопрос Кэтрин задала, не горя желанием услышать ответ сына.
— Да, мама, ты странная, и это вообще не смешно, так что не знаю, почему ты смеешься.
Доминик подчеркнул слово «вообще». И он явно не закончил.
— Ты разговариваешь сама с собой, и в школе много кто это замечает, в том числе мои друзья. Двигаешься как сомнамбула, как будто даже не понимаешь, что делаешь; ты выглядишь как сумасшедшая, или наркоманка, или что-то подобное. Улыбаешься, даже когда ежу понятно, что ты недовольна. Ты как будто скрываешь какую-то страшную тайну, как будто знаешь то, что никто больше не знает, и эта тайна отдаляет тебя от нас — от меня, папы и Лиди. Иногда мне кажется, что ты не считаешь себя частью нашей семьи, и все мои приятели ржут над тем, как ты носишься с этими простынями. Это ужасно, потому что меня тоже все скоро будут считать психом. Дерьмо.