— Может быть, вы приедете к нам пообедать? — спросил он, испытывая при этом чувство недовольства собой.
Эфраим перестал возиться со своей папкой и посмотрел на него.
— Нет, — холодно сказал он. — Благодарю вас. Мне еще кое с кем надо встретиться.
Говорить было больше не о чем.
Домой Авнер пошел не сразу. Он долго еще ходил по улицам от Ист Сайда до Гудзона, не замечая ни людских толп, ни машин, переходя дорогу, не глядя, прямо на красный свет. Он пытался понять ситуацию. Как он должен был разговаривать с Эфраимом? Как объяснить ему свою позицию? Если самому себе он объяснить ее толком не мог? Почему в самом деле не хочет он возвращаться в Израиль?
Он хотел жить в Америке всегда. Но, с другой стороны, по отношению к Израилю он всегда был настроен патриотически, хотя и никогда не думал о Ближнем Востоке как о своем доме. Почему? Из-за воздуха? Из-за этого давящего, тяжелого воздуха, который может быть холодным, но никогда не будет ни чистым, ни сухим, воздуха, который он никогда бы не назвал живительным независимо от того, влажный он или сухой, свежий или вонючий. Это был воздух, от которого все в нем немело, все вокруг становилось враждебным. А песок, который летит в глаза?!
И все же дело было не только в воздухе и песке.
Может быть, он просто не выдержал испытания? И знает это. Он, который больше всего на свете хотел стать героем, стал им только номинально. Его нарекли героем. И для него это звучало насмешкой. Каждый раз, как ему пожимали руку, каждый раз, когда его хлопали по спине, он спрашивал себя: «За что? Позабыли они что ли о Карле, Роберте, Гансе? Как может быть героем полководец, который вернулся домой, потеряв свою армию? И даже тел погибших не смог вернуть. А это было одной из традиций израильской армии — не оставлять раненых или погибших товарищей. Даже если надо пожертвовать еще десятками жизней, чтобы их вызволить. Полководец, потерявший свою армию и не выполнивший основного своего задания, герой ли он? Да и террористы по-прежнему хозяйничают в Европе.
Должен ли он был объяснить все это Эфраиму? Нет у него, однако, уверенности, что суть его решения — в этом. Но что же еще?
В конце концов он понял, но выразить то, что он понял, словами все еще не мог. Однако он попытался поделиться с Шошаной этими мыслями, но по выражению ее лица понял, что говорит сумбурно. И все же он в себе разобрался. Это было главное, даже если другие его не поймут.
Для того чтобы чувствовать себя в Израиле на равных со всеми остальными, ему надлежало быть героем. Возможно, для других израильтян это было не так. Но он иначе не мог. Почему? Может быть, потому что он не был галицийцем? Не был похож на свою мать? Потому что всегда ощущал Франкфурт, а не Израиль своим настоящим домом? Или он просто не был таким выносливым, как те, в кибуце? Итак, — либо он тот самый «екке-герой», либо — никто. Совсем никто.