- Тут вот Коршунов и Лобанов состязались в благородстве. Каждый норовил взять вину на себя. Чудно даже. Оба хороши. И не надо изображать Коршунова младенцем. Он, мол, еще не знал, не привык, не научен. Глупости! Он взрослый человек, фронтовик, разведчик. И в армии он служил хорошо, как надо. А вот у нас сорвался. И я скажу, в чем тут дело. Коршунов с первых дней слишком высоко занесся, возомнил что-то о себе. Хотя первые же его ошибки, грубые ошибки, могли бы его кое-чему научить. Ну, хотя бы скромности. И тут, товарищи, виноваты мы сами и особенно наше руководство. Дали волю Коршунову, слишком много позволяли, даже, я бы сказал, любовались им. Пусть меня простит Георгий Владимирович, - повернулся Воронцов к Сандлеру, - но он бы никому не позволил выскакивать так на совещаниях, оборвал бы, осадил, а вот Коршунову позволял. А тот и рад и думает, что ему все позволено.
- Да брось ты, Воронцов, не язви! - крикнул с места Твердохлебов.
- Бить надо, а не насмешничать, - поддержал его кто-то.
- Да чего уж там, правильно!…
- Нет, не правильно! По-товарищески надо выступать!…
- Тише! - поднялся со своего места Мезенцев.
Сандлер сумрачно произнес:
- Воронцов, товарищи, прав, в главном прав. Вообще в нашем деле надо иметь не горячую голову, а горячее сердце.
Собрание кончилось не скоро. Выступавшие вслед за Воронцовым невольно стремились смягчить резкость его слов, хотя и осуждали поступок Коршунова и Лобанова.
Потом поднялся со своего места Гаранин. Сказал он коротко, словно отрезал, но так, что все стало ясно:
- Анархии не потерпим, товарищи. Пустого героизма и авантюр нам не надо. И вину тут замазывать нечего. Воронцов прав. Надо же понимать, дело у нас нешуточное.
И что-то дрогнуло в Сергее, сжалось сердце, когда он увидел суровое, уверенное выражение на лицах комсомольцев, которые все, как один, голосовали за предложение Гаранина: объявить строгий выговор Коршунову и Лобанову.
В тот дождливый холодный вечер Сергей долго бродил по улицам, погруженный в невеселые мысли. Ему хотелось подольше остаться наедине с самим собой. Опомнился он лишь, когда очутился в знакомом переулке, напротив дома, где жила Лена. Он посмотрел на окна ее квартиры, они были ярко освещены. За занавеской мелькнул чей-то легкий силуэт, и сердце его забилось: показалось, что это Лена. Так Сергей стоял довольно долго, пока, устыдившись своей слабости, не ушел. Он поймал себя на мысли, что больше всего ему хотелось бы сейчас увидеть Лену, рассказать, объяснить ей все. Неужели она не поймет?
И еще Сергей понял, что этот долгий и трудный день не прошел для него даром, что теперь уже никогда не сможет он так просто и почти бездумно, с каким-то лихим задором относиться к своей работе. У него появилась уверенность, что его профессия требует совсем иного. Чего? Да прежде всего точного расчета, хладнокровия и, главное, сознания огромной, особой ответственности за любое порученное ему дело, за любое принятое им решение. И от твердости и ясности этой мысли ему вдруг стало намного легче и спокойней на душе.