- Послушай, Филиппов, - проговорил он негромко, но так, что летчик быстро поднял на него глаза, - я тебя знаю, как большевика, иначе я бы по-другому разговаривал… Там, в штабе, какая-то сволочь засела, заявляю это тебе, как партийному товарищу. И предупреждаю: исполнение подобных приказов - все равно, что предательство революции! Моя ответственность больше твоей… Улететь я тебе все равно не дам. А улетишь- найду где хочешь. Так лучше сам осознай…
Алексей видел, что Филиппов сдается. Он уже не возражал, а только смотрел на Брокмана, хмуря желтые выгоревшие брови.
Хотя Алексею трудно было судить, прав Брокман или нет, но во всем облике председателя ЧК и в его манере говорить была такая уверенность, спокойная сила, которая убеждала помимо слов. Глядя на него, Алексей подумал: «Вот это мужик! Боевой!»
Он не стал дожидаться конца разговора. Пользуясь тем, что Брокман и Филиппов забыли, казалось, о его существовании, он подобрал свои пожитки и вышел из комнаты.
В коридоре Алексей столкнулся с румяным, пареньком - дежурным.
- В порядке? - поинтересовался тот.
- В порядке. Работать у вас буду.
Дежурный протянул руку:
- Приятно познакомиться. Оперативный сотрудник Федор Фомин. - И сразу переходя на «ты», спросил: - Ну, как тебе наш председатель показался?
- Крепкий!
- Ого! - Фомин со значением поднял палец. - Сама сила!
Паренек он оказался расторопный. Куда-то сходил, достал талоны на обед и отвел Алексея в столовую.
Они ели ячневую кашу с постным маслом, пили несладкий, отдающий жестяным привкусом чай, и Фомин рассказывал Алексею о людях, сидевших кое-где за столиками. Каждого из них он наделял громкими торжественными эпитетами:
- Вон в углу, видишь, - Адамчук, - шептал он, указывая на пожилого чекиста с густой сединой в коротких волосах. - Уполномоченной по бэбэ [5], гроза бандитов, самого Кузьку-анархиста изловил!… А вон тот - Илларионов. О-о, брат, это человек! Пламенный борец, пощады врагу не признает! Как дорвется до дела - все горит под ним!…
У Илларионова были тонкие интеллигентные черты, движения порывистые и угловатые. Бледно-голубые глазки, глубоко задвинутые в глазницы, ни на чем не останавливались подолгу. Он казался человеком нервным и неуравновешенным.
Зато в третьем чекисте, на которого указал Фомин, уравновешенности хватило бы на троих. Звали его Никита Боденко. Огромного роста, косая сажень в плечах, медлительный и спокойный, он производил впечатление простоватого добродушного увальня. Ворот гимнастерки не сходился на его богатырской шее, а стол, за которым он сидел, казался ему не по росту. Фомин восторженно сказал: