Красавица бросила на своего обожателя странный взгляд своих зеленых очей, ледяной и убийственный, затем она пересекла комнату, медленно накинула на плечи восхитительный просторный плащ из красного атласа, пышно отороченный королевским горностаем, и достала из ящика туалетного стола кнут с длинным хлыстом и короткой рукояткой, которым она обычно наказывала своего мастифа. «Ты этого хочешь, – сказала она. – Тогда я тебя выпорю». Все еще стоя на коленях, ее любовник воскликнул: «Выпори меня! Умоляю!»[36]
Представление о роковой женщине, женщине, причинявшей боль и внушавшей мужчине чувство вины – «красоты прямо из ада», как с удовольствием писал об этом Суинберн, – трогательно контрастировало с покорной женщиной, женой, матерью, – воплощением святого материнства. Высказывая свое мнение о пронизанной чувством вины морали того времени, Гюстав Флобер усмехался: «Мужчина что-то упускал, если никогда не просыпался в чужой постели рядом с женщиной, лица которой он больше никогда не увидит, и если никогда не уходил из публичного дома на рассвете, чувствуя себя, словно он спрыгнул с моста в реку из-за полного физического отвращения к жизни».
Мы используем слово «пуританский» для описания репрессивного отношения к любви и чувственности. Однако именно люди Викторианской эпохи, а не пуритане облачили женщин в платья, скроенные таким образом, что они были равнозначны смирительным рубашкам, и заглушили вздохи влюбленных. Их вымышленная «счастливая семья», в которой правит отец, а благодарная мать – хозяйка дома, была общественным идеалом, впоследствии подхваченным киноиндустрией и целиком переданным XX веку.
Парадоксально, но именно тогда, когда моралисты добавляли касторового масла в тонизирующий напиток брака, женщины-активистки боролись за равные права на работе, дома и в постели. Они хотели удобно одеваться, заниматься спортом, как и мужчины, получать образование и выполнять важную работу. Браки были лишь наброском в мрачных тонах. Фрейд, Хэвлок Эллис, Бальзак, Флобер и другие описывали жизни, полные тихого отчаяния, но их собственные жизни не были свободны от неврозов и супружеских травм. Да, они были исключительно непредубежденными, но я сомневаюсь, чтобы они могли предположить, до какой степени люди XX века будут околдованы и одержимы любовью и сексом. С нашей обычной перспективы начала века (включающей теперь сексологические исследования дуэта ученых Мастерса и Джонсон, теорию психоанализа и цели женского движения) такого рода одержимость кажется совершенно нормальной, даже традиционной, поскольку ею переболели и многие люди из поколения наших родителей. Контроль рождаемости, средства массовой информации, растущее уважение к женщинам, более радикальное разделение церковного и светского миров, сексуальная революция и такие биологические кошмары, как СПИД, – все это видоизменило наше представление о морали. Теперь случается, что мы вступаем в браки и по любви, но на протяжении многих столетий люди не считали это необходимым, а для новых поколений это, может, будет и вовсе невозможно. Разные эпохи и сосредоточены на разном – на спасении, чести, наследовании, знании, войне, падении уровня рождаемости. А мы высоко ценим любовь. Она удовлетворяет и волнует, направляет и губит нас. Она просачивается сквозь бетон всей нашей современности. Она питает наши страсти, наполняет фантазии, вдохновляет искусство. И что с этим сделают будущие эпохи?