— Да, товарищ мичман, укушавшись. Ну-ка, рота, подъем!
Пошли хохотки, кульбит Алика развлек веранду. Никита глянул мельком в сторону клетчатого. На уклончивой физиономии блуждала ухмылка. Под завесой смеха, как тень, двинулся на выход. Голова предусмотрительно опущена, палец ещё чаще поглаживает нос, теперь словно в благодарность за своевременную подсказку: пора уносить ноги отсюда. Вышел, свернул с аллеи. За кустами азалий исчез, растворился.
Падлятник был таков, от ярости Мурзянов чуть ли не хрипел. Ян попытался утихомирить буяна. Безуспешно. Тогда, не мудрствуя, капитан загнал смоляную голову себе под мышку, как тисками сжал. Алик дернулся, затих.
— В смысле, сторожок? — Никите был не совсем понятен термин.
— Лебедев. Комендант санаторский. Вертушок наш.
Ян развинтил тиски, и мичман, как мешок с картошкой, повалился на соседний стул, тут же мирно засопев.
— Всё. Лег на грунт. Гия, убери бардак. И вина, вина еще принеси!
Никита хотел продолжить расспросы: сторожок — ладно, но что значит вертушок? И с чего всё-таки Мурзянов вдруг озверел? Но вроде понял, догнал: на кого, как не на коменданта санатория, держать зуб, если не отпускают домой, заставляют на курорте ходить по струнке? Гия сменил скатерть, сгрёб стекло, водрузил на стол новую бутылку. Пару стаканов Растёбин осилил, больше не мог. Чувствовал: ещё капля — вывернет вместе с его показушной бывалостью. А Ян только разошёлся, глаза такие же колкие, слова чеканные. Широкий, расхристанный, шумный. И всё Никите «штабной» да «штабной», с задорным своим поддёвом. Прикладываясь лишь для видимости, Растёбин боялся, как бы Позгалёв его не раскусил. Весь вечер он ловил себя на мысли, что вряд ли когда вблизи видел столь вольную птицу, и сейчас, полный честного мальчишеского восхищения, боялся уронить себя в этих острых глазах.
— Короче, отвозим Алика в номер, и в Кудепсту, на танцы, — подмигнул шаловливо, — пока там всех не разобрали. — Вскинул стакан. — Ну, давай!
Стуканулись. Никита набрал воздуха, давя тошноту, вновь обманно пригубил, и тут Ян, как муху булавкой, пришпилил его глазом.
— Не лезет — не пей. Все ж свои, штабной.
Растёбин пристыженно потупился, отставил вино, и его потащило за рубаху. Жаждущего излиться юнца прорвало. Это были сопли, выспренние, признательные сопли. Он обещался за Позгалёва в огонь и в воду, и, вообще, самое, что есть дорогое готов…
— И что же самое-самое?
Дурак, он почему-то стал хлопать себя по карманам: и вправду, что?
— Хлопаешь зачем? Или оно у тебя в карманах?
— Да для тебя Ян, хоть что готов — бери.