!
Жилье его вполне устроило и расположением своим, и удивительным для тридцатых годов двадцатого века комфортом. Весьма приятная квартира, и никто из-за плеча «в тарелку» не заглядывает. Впрочем, быть абсолютно уверенным, что «не заглядывает» никак нельзя. Возможно, за ним и «посматривали». Военная контрразведка, например. Почему бы и нет? Но хотелось верить, что роль немецкого журналиста удается ему все еще достаточно хорошо. Фон Шаунбург, считай, уже полтора месяца болтается по Испании, и накатал за это время с дюжину статей и статеек на темы искусства и литературы. Вполне достойный вклад в укрепление испано-германских отношений, и тем не менее… Хотя держал себя за язык, как и положено дисциплинированному немцу, нет-нет да позволял себе некоторые вольности, уснащая рассказы об испанских древностях, премьерах или выставках художников короткими, но емкими отступлениями философского или даже политического характера. Дело дошло до того, что сам Гейдрих счел нужным одернуть «своего человека в Испании».
— Вы хорошо пишете, господин Шаунбург. — Сказал Гейдрих в телефонном разговоре, когда неделю назад Баст позвонил в Берлин из немецкого посольстве в Мадриде. — Вот даже доктору Геббельсу нравится. Продолжайте в том же духе, и карьера обозревателя по искусству в «Фёлькишер Беобахтер» вам обеспечена.
Разговор шел по общей линии, и большего берлинский шеф, естественно, сказать не мог, но Басту и не требовалось. Он все правильно понял.
— El cabron! — Козлом Гейдриха прозвали берлинские знакомые за высокий голос, поэтому неудивительно что Ицкович употребил именно это слово, но, разумеется, уже в его испано-русском контексте.
«Нехер выпендриваться, — вот, собственно, что сказал ему Гейдрих, а от себя, уже положив трубку, Олег добавил. — Кто бы сомневался, что великим журналистом у нас будет только Степа!»
С утра уже было жарко. Ночной дождь ничуть не помог. Опять придется ходить ему весь день с мокрой спиной, и пиджак снять нельзя. Не принято. Невозможно. Не комильфо.
— Scheisse!
Но делать нечего. Он умылся, побрился и даже выкурил сигарету, стоя в створе открытого по случаю жары окна. Окна здесь были высокие, от пола до потолка, скорее не окна, а узкие балконные двери. Вот только «двери» эти никуда не ведут: сразу за ними — кованая решетка, высокому мужчине «чуть выше колен», а за ней четыре высоких этажа вниз к брусчатке мостовой, по которой разъезжают обычные в этом времени и месте разнообразные конные экипажи и нечастые еще авто.
«Над Испаньей небо сине… — Пропел Шаунбург мысленно и удивился. Что-то в этой строчке его задело, но он даже не понял, что. Парафраз какой-то известной Ицковичу песни, или тот факт, что так, вроде бы, начнется июльский мятеж? — Над всей Испанией безоблачное небо… Так что ли?»