Последние слова были сказаны как бы вскользь, но тон просьбы, однако, чувствительно слышался в них. Лицо больного приняло еще более грустное и несколько раздосадованное выражение.
- Что тебе за охота пришла повести писать, скажи на милость? - вдруг проговорил он.
Калинович окончательно было растерялся.
- Призвание на то было! - отвечал он, краснея и с принужденною улыбкою, но потом, тотчас же поправившись, прибавил: - Мне, впрочем, несколько странно слышать от тебя подобный вопрос.
- Отчего же? - спросил Зыков.
Калинович пожал плечами.
- Тебе, собственно, моя повесть могла не понравиться, но чтоб вообще спрашивать таким тоном... - проговорил он.
- Твоя повесть - очень умная вещь. И - боже мой! - разве ты можешь написать что-нибудь глупое? - воскликнул Зыков. - Но, послушай, - продолжал он, беря Калиновича за руку, - все эти главные лица твои - что ж это такое?.. У нас и в жизни простолюдинов и в жизни среднего сословия драма клокочет... ключом бьет под всем этим... страсти нормальны... протест правильный, законный; кто задыхается в бедности, кого невинно и постоянно оскорбляют... кто между подлецами и мерзавцами чиновниками сам делается мерзавцем, - а вы все это обходите и берете каких-то великосветских господ и рассказываете, как они страдают от странных отношений. Тьфу мне на них! Знать я их не хочу! Если они и страдают - так с жиру собаки бесятся. И наконец: лжете вы в них! Нет в них этого, потому что они неспособны на то ни по уму, ни по развитию, ни по натуришке, которая давно выродилась; а страдают, может быть, от дурного пищеварения или оттого, что нельзя ли где захватить и цапнуть денег, или перепихнуть каким бы то ни было путем мужа в генералы, а вы им навязываете тонкие страдания!
На последних словах с Зыковым сделался опять сильнейший припадок кашля, так что все лицо его побагровело.
Жена, побледнев, подошла и крепко сжала ему голову, чтоб хоть сколько-нибудь облегчить припадок.
- Перестань ты сердиться! Ей-богу, скажу доктору, - произнесла она с укоризною. - Не верьте ему, Яков Васильич, повесть ваша понравилась и ему, и мне, и всем, - прибавила она Калиновичу, который то бледнел, то краснел и сидел, кусая губы.
- Очень вам благодарен! - отвечал он и обратился к Зыкову.
- Что ж, ты меня укоряешь только за среду, которую я выбрал и которую ты почему-то не любишь, - за это только?
- Нет, не за одно это, - отвечал больной с упорством, - во-первых, мысль чужая, взята из "Жака"{247}.
Калинович покраснел.
- Выразилась она далеко не в живых лицах, далеко!.. - продолжал Зыков. - А я вот теперь, умирая, сохраняю твердое убеждение, что художник даже думает образами. Смотри, у Пушкина в чисто лирических его движениях: "В час незабвенный, в час печальный я долго плакал пред тобой" - образ! "Мои хладеющие руки тебя старались удержать" - еще образ! "Но ты от горького лобзанья свои уста оторвала" - опять образ! Или, наконец, бог с ней, с объективностью! Давай мне лиризм - только настоящий, не деланный, а как у моего бесценного Тургенева, который, зайдет ли в лес, спустится ли в овраг к мальчишкам, спишет ли тебе бретера-офицера, - под всем лежит поэтическое чувство. А с одной, брат, рассудочной способностью, пожалуй, можно сделаться юристом, администратором, ученым, но никак не поэтом и не романистом никак!