Отец смотрел на маму серьезно и внимательно. Когда она замолчала, он выдержал несколько секунд, прежде чем заговорить. Должно быть, он тщательно обдумывал и взвешивал свои слова, чтобы они как можно точнее передавали все то, что он хотел нам сказать. Я между тем, разглядывая отца, пришла к заключению, что он совсем не такой, каким его себе представляла. Я была смуглой и темноволосой, мама тоже, и в те редкие минуты, когда мне доводилось задумываться о нем, мое воображение рисовало его таким же, как мы, — смуглым, темноволосым и худощавым. Он представлялся мне похожим на людей, принадлежавших к моей среде: на нашего соседа Норберто, на отцов моих подруг, на мужчин, заполнявших кафе и улицы моего квартала. Это были самые обычные люди: почтальоны и продавцы, мелкие служащие и официанты, торговцы овощами с рынка Себада или, самое большее, владельцы какого-нибудь киоска или галантерейного магазинчика. Мужчины, которых я видела, доставляя в роскошные кварталы Мадрида вещи из ателье доньи Мануэлы, были для меня существами из совершенно другого мира, и образ отца, рисовавшийся в воображении, не имел с ними ничего общего. И вот теперь передо мной сидел один из них. Мужчина, не утративший еще привлекательности, несмотря на свою полноту, с седыми — должно быть, некогда светлыми — волосами, с глазами медового цвета и чуть покрасневшими веками, одетый в темно-серый костюм, — хозяин большого дома и глава незримо присутствовавшей семьи. В конце концов мой непохожий на других отец начал свою речь, обращаясь попеременно то к маме, то ко мне, то к нам обеим, а то просто в пространство.
— Что ж, начнем, хоть это нелегко, — в качестве вступления произнес он.
Глубоко вздохнул, затянулся сигарой, выпустил дым. Поднял глаза на меня. Перевел взгляд на маму. Потом опять на меня. После этого он продолжил свою речь и говорил так долго и увлеченно, практически не прерываясь, что за это время в комнате наступил полумрак и мы превратились в темные силуэты, слабо освещенные далеким тусклым светом от стоявшей на письменном столе лампы с зеленым абажуром.
— Я решил увидеться с вами, поскольку боюсь, что в наше неспокойное время меня в любой момент могут убить. Или я вдруг прикончу кого-нибудь и меня посадят в тюрьму, что в общем-то равносильно смерти. В подобной политической ситуации взрыв может произойти в любую минуту, а когда это случится, одному Богу известно, что будет со всеми нами.
Он кинул взгляд на маму, желая увидеть реакцию, однако на ее лице не отразилось ни тени тревоги, как будто она слышала не предсказания неминуемой гибели, а прогноз, обещавший пасмурный день. Между тем отец продолжал говорить о надвигавшейся катастрофе, извергая потоки горечи: