Этот маленький демон внутри меня визжит на пределе, и все, что я хочу сделать сейчас, это прижать нож к горлу Эзры и смотреть, как последние капли темно-красной крови стекают на пол. Он ничем не отличается от Закари. Он не отличается от других мужчин. Я не шлюха. Я не его шлюха. Я праведница.
Глава 24
Эзра
Эви застывает, ее лицо бледнеет.
— Я не шлюха, — кричит она. — Я убиваю плохих мужчин. Я убиваю ужасных мужчин. Я делаю добро. Грех — это ты, Эзра! — Ее грудь вздымается, пока она делает несколько судорожных вздохов.
Я отодвигаюсь от нее, прислоняюсь спиной к ближайшей стене и провожу рукой по волосам. Она по-прежнему лежит на спине, смотрит в потолок, думаю, говорит с Богом. Я знал, что Эви была немного «ку-ку». Ни одна девушка не должна так реагировать на удары, но она чокнутая. Люди просто так не становятся такими, их готовят, промывают мозги. Также, как и я был запрограммирован не испытывать угрызений совести за содеянное, Эви была запрограммирована испытывать стыд, словно она исполняет Божий замысел.
Она верила, что ее вера спасет ее, что ее Бог дарует ей прощение.
Мама говорила, что Бог любит ее, что однажды он услышит ее молитвы и спасет нас. Моя мать умерла наркоманкой и шлюхой, в возрасте двадцати шести лет. Она была грязной потаскухой, которая трахалась с мерзкими вонючими мужиками за деньги, чтобы и дальше вязнуть в своей пагубной привычке. Религии всегда было наплевать на нее, и я чертовски уверен, что у нее такое же отношение и ко мне. Религия — это бегство. Человеческое оправдание, позволяющее без угрызений совести прозябать в своей просранной жизни, потому что «Бог спасет тебя». И знаете, что? Единственный человек, который может спасти тебя — это ты сам. И единственное, на что у меня нет времени, — это религия.
Эви продолжала что-то бормотать, моля о прощении, повторяя, что она не грешница. Не стану лгать, такая девушка… Я мог бы выбросить ее на обочине и удрать подальше со всех ног. Но в моем испорченном мире доступного секса, убийств и денег нужно постараться, чтобы меня заинтриговать, а Эви не перестает меня удивлять. В ней есть нечто, что заводит меня, и дело не в ее тугой киске и любви к ремню. Она настолько тронутая, что это делает меня скучным на ее фоне. Она просит об одержимости и власти над ней, реальной власти, не потому что хочет угодить мне или трахнуть меня, а потому что нуждается в этом.
— Хочешь в церковь — я отведу тебя в гребаную церковь, — вздыхаю я.
Она поворачивает голову в мою сторону и смотрит.
— Ты не понимаешь, — она качает головой. — То, что ты сделал со мной только сейчас, — этот отвратительный грех должен быть выбит из меня. — Она усаживается на колени.