Мы сражаемся за Испанию,
Мы сражаемся за Францию,
Мы сражаемся за Англию,
Мы сражаемся за Германию,
Мы сражаемся за мир и за Советский Союз.
Хартенек старался с пафосом декламировать эти строки. Он качал круглой, выбритой головой, словно прислушиваясь к звучанию собственного голоса.
— Большой поэзией это не назовешь, — произнес Бертрам.
— Может быть, — согласился Хартенек, — зато политически, политически тут все, конечно, верно. — Хартенек был горд и счастлив, что ему удалось решить загадку, — Самое интересное, что в дневнике есть запись, помеченная другим числом: «Песню запретили!» Видишь, они умны. Они знают правду, но не разрешают болтать о ней вслух. «Мы сражаемся за мир!» — спел он на мотив собственного сочинения. — Конечно, это правильно! — Он снова повернулся к Бертраму. — Происходящее здесь всего лишь прелюдия, так сказать, увертюра. Кому как не нам и, конечно, не им это знать, они тоже отлично все понимают. Посмотришь, что будет, когда поднимут занавес. Вот и хорошо, что ты еще немного побудешь здесь.
Он положил ладонь на локоть Бертрама.
— Кто слышит увертюру, тот знает и лейтмотив оперы, — добавил он.
Через два дня в комнату Бертрама вбежал Завильский.
— Цирк Хартенека переезжает! — объявил он. — Веселая жизнь кончилась. Получен приказ выступать.
В последний раз они присели на террасе своего домика. Несмотря на ранний час, было жарко. Они наблюдали, как в оливковой роще складывали палатки, упаковывали вещи и грузили их на машины, которые стояли на дороге. Гадали, куда повезут. Вильбрандт слышал, будто их отправляют на Эстремадурский фронт.
— Не думаю! — заметил Штернекер и спросил Бертрама: — А ты разве не знаешь? Ведь от тебя у нашего жениха нет тайн.
Бертрама расстроил этот намек на его особые отношения с Хартенеком, поэтому он проворчал:
— Оставь меня в покое, я понятия не имею.
— Конечно, он все знает, — громко сказал Штернекер Вильбрандту и Хааке.
— Вот теперь все стало, как раньше. Мы ему не пара.
Не ожидавший этого выпада Бертрам, подпрыгнув, толкнул ногой плетеное кресло, на котором сидел. Конечно, с тех нор как Хартенек принял командование эскадрильей, отношения между Бертрамом и его товарищами стали прохладней, но все же они оставались приятельскими.
Скорее сетуя, чем обвиняя, Бертрам воскликнул:
— Как ты можешь так говорить! Клянусь, я ничего не знаю.
Граф пожал плечами.
— Я не утверждаю, — произнес он. — Может быть, ты и впрямь ничего не знаешь. Но это не суть важно. Ведь в остальном я прав. Ты плюешь на нас! Много о себе понимаешь и смотришь на нас свысока. — Когда он кричал это Бертраму, его лицо побледнело от волнения.