— Да в общем нелегко, — пробормотал я, кряхтя.
— Терпи! И думай о другом.
— О чем же?
— Тебе видней. Сам должен знать! Если уж Господь заронил в тебя свет…
Эта ее фраза пронзила меня. Нынешняя ночь вообще была необычной, полной боли, и крови, и странных откровений. Я как бы вдруг приблизился к Богу, приобщился к Нему. Сначала вспомнил о Нем — под ножом. А потом услышал о Нем — от старой этой раскольницы. И слова, ею сказанные, были неожиданны, волнующи… Я даже растерялся на миг. И сказал неуверенно:
— Вы говорите — заронил? Вот уж чего я никогда не подозревал… Ну а если — нет?
— Тогда живи, как хочешь.
— А если — да?
— Тогда думай. — Она покивала мне, поджав губы. — Думай, сынок, думай! И береги Его искру; такое дается не зря и не каждому…
— Но как же мне ее беречь? — беспомощно, заминаясь, сказал я. — И что же мне с этой искрой делать? Всех прощать? Все терпеть? Дадут по одной щеке — подставлять другую, так, что ли? Но ведь мне всю жизнь дают… И не просто, не в шутку, а вы видите — как! А я, значит, и ответить не могу? Да если б я сам не умел бить — меня бы уж давно и в живых не было…
— Так что же? — мягко улыбнулась она. — Бей! Если очень уж нужно — бей… Но не забывай о Нем. Он ведь всюду, в любом человеке.
— Даже — в подлецах?
— Даже в них.
— Но где же Он — там? И зачем?
— А страх? — Она заглянула в глаза мне, в самую глубину. — А совесть, а раскаяние? Они в каждом живут, особенно — страх… И думаешь, от кого это, а? Вот то-то! Твой хакас, к примеру, уже ведь наказан. Крепко наказан! Наказан страхом.
— Н-ну, — пожал я плечами, — это слабое утешение… А может, он сейчас, наоборот, веселится? Хохочет до упаду?
— Все равно, потом будет плакать.
— Вот это я как раз и хочу увидеть. Сам увидеть. Воочию. И не откладывая на потом…
— Гордыня тебя губит, — вздохнула она, — гордыня непомерная, вот что… Ну, иди!
И, выпростав из-под шали тонкую свою, сморщенную лапку, подняла ее, то ли прощальным, то ли удерживающим жестом.
Новый удар
Ночь иссякала уже, шла к концу… Проступили вдали очертания гор. Стали видны в зыбком сумраке острые верхушки елок. И в той стороне, где находился леспромхоз, косматые низкие облака подернулись легким багрянцем.
Федя сказал с удивлением:
— Никак светает? А я думал, еще рано… Ну, ночка! — Он мотнул головой. — Время пролетело — как в цирке…
— Не-ет, это не рассвет, — сказал Кешка странным голосом. — Это что-то горит.
— Где?
— Да, видать, у нас где-то… Бежим!
Мы ворвались в общежитие — и остолбенели. Помещение было пусто. И, что особенно нас встревожило, — пусты были стены, на которых обычно висело оружие: дробовики, патронташи, охотничьи ножи. Исчезли также и все канадские топоры (особые лесорубные топоры, с удлиненными — метровыми — рукоятками.)