Я сидел в своем углу, на железной скрипучей койке. Поставленный поперек ее чемодан заменял стол. На нем разложены были бумаги — и я перебирал их, дымил папиросой.
Углубленный в мысли, я как бы отключился от окружающего. И уже не замечал храпящей, сонно ворочавшейся, дурно пахнущей этой ночлежки. Я был сейчас далеко… Но кто-то внезапно приблизился и остановился, сопя, у кровати. И тотчас же я вернулся в реальность.
Я не любил, когда кто-нибудь оказывался за моею спиной: любое дыхание сзади могло означать опасность… И, очнувшись, я обернулся резко, и вскинул голову, и увидел громоздкого, непомерной толщины человека. Он был пьян. И возвышался надо мной, слегка покачиваясь, засунув руки в карманы грязных клетчатых панталон. Редкие волосы на его черепе стояли дыбом. Под глазами набрякли лиловые мешки.
— Пишешь? — гулким басом спросил незнакомец. — Что пишешь-то, ась?
— Ты все равно не поймешь, — отмахнулся я.
— А может, пойму? — Он прищурился. И потом: — Ты кто?
— А ты кто? — спросил я.
— Я — Барон!
— Какой еще барон? — поморщился я. — Иди, папаша, не мешай! Тебе спать пора. Баиньки.
— Не могу, — прогудел он, — душа горит. — Бас у него был тяжелый, рокочущий, с хрипотцой. — Ты вроде грамотный? Знаешь пьесу Горького «На дне»?
— Ну, знаю, знаю… И — что?
— Это великая пьеса! — Он поднял мохнатый палец. — Проникновенная! О бродягах, о неудачниках, о падших людях, — обитателях такой же, в сущности, ночлежки… Там есть образ Барона, припоминаешь? Так вот, это я.
— Что ж, поздравляю.
— А ты не смейся! Я — тот самый персонаж! Да и все мы, если вдуматься…
Барон широко повел рукой и при этом шатнулся. Но все же не рухнул, устоял.
— Все мы оттуда, из горьковского «Дна».
— Почему же — из горьковского? — пожал я плечами. — Из абаканского. Этот вариант не хуже.
— Тоже верно.
Он затих на мгновение. Посопел, раздувая щеки. Потом склонился ко мне и спросил, дохнув густым перегаром:
— Чего же ты все-таки пишешь?
— Ну, стихи. Какая тебе разница?
— Стихи-и, — протянул он. — Интересно!
И вдруг быстрым, каким-то воровским движением цапнул лежащие на чемодане листки.
— А ну, — сказал я грозно, — положь!
Раздраженный, рассерженный, я поднялся. И протянул к Барону руку. Не отдаст, стремительно подумал я, буду бить! А что еще мне остается? Чертов алкаш… Откуда он только взялся — на мою голову?
И в этот самый момент Барон сказал:
— А ведь вроде бы неплохо! Что-то есть, ей-богу, что-то есть. Вот тут, например: «Покукуй, Потоскуй, Погорюй, — так зовутся сибирские села…»
И рука моя ослабла. И злость прошла. Я опустился на койку. И, глядя на него, понял: это артист! Профессионал! Может быть, опустившийся, потерянный, пропивший карьеру, но, как бы то ни было, артист настоящий.