Кто это был? Был ли это я? Или кто-нибудь другой? Он ведь мог быть кем угодно, тот, что в зеркале. И у другого могли быть такие же рыжеватые волосы, такие же брови домиком, такой же свернутый вправо нос — все это могло быть не только у меня, но и у другого, который был вовсе не я. Почему это должен быть непременно я, вон тот?
Пока я живу, я не вижу, какой я. Так с чего же я взял, что в этом теле живу я, что именно я воплощен в этом образе?
Он стоял передо мною, этот образ — почти нереальный, словно бы мне приснившийся. И я вполне мог и не знать, что это я. Мог же я ни разу в жизни не видеть себя в зеркале? Так что же, из-за этого в голове, которую я никогда не видел, не роились бы те же самые, мне принадлежавшие мысли? Конечно, роились бы, и еще столько всяких других! Так что же общего было у моих мыслей с этими волосами, с их цветом — ведь волосы могли быть другими: седыми, черными, белокурыми? А глаза, эти зеленоватые глаза, разве не могли они быть черными или голубыми, а нос — разве он не мог быть прямым или курносым? И мне вполне могло не нравиться это тело, которое я видел перед собой в зеркале! Да оно мне и не нравилось!
И тем не менее для всех окружающих я и был этими рыжеватыми волосами, этими зеленоватыми глазами, этим носом, то есть я и был этим телом, которое для меня не значило ничего. Решительно ничего! Это тело принадлежало всем, и всякий видел в нем того Москарду, какого ему хотелось видеть, — сегодня такого, завтра другого, в зависимости от случая и настроения. Ведь даже я сам… Вот именно — даже я сам! Разве сам я знал Москарду? Что я мог о нем знать? Я знал, какой он, лишь в ту минуту, когда на него смотрел, и это все. И если я не хотел быть таким, каким я его видел, и не хотел чувствовать себя таким, каким чувствовал, значит тот, кого я видел, был для меня чужой: незнакомец, который выглядел так, но мог выглядеть и иначе. Стоило мне отвести от него глаза, как он тут же становился другим, ведь он уже не был таким, каким был в детстве, и не был еще таким, каким станет в старости, — а я сегодня хотел видеть его таким, каким видел вчера! Я мог сделать так, чтобы в этой голове, упрямой и неподвижной, вдруг озарились, возникнув из темноты, самые разные картины: темнеющий под звездами лес, спокойный и таинственный; пустынный, подернутый болезненным белесым туманом морской рейд, посреди которого вдруг проступает при свете зари призрачное очертание корабля; кипящая жизнью улица, а над ней — раскаленный диск солнца, бросающий пурпурные отсветы на лица и высекающий разноцветные искры из витрин, зеркал, оконных стекол. Затем я гасил в своей голове эти картины, но голова как была, так и оставалась — упрямой, неподвижной, оцепенелой.