Почему и она должна в злой беде мыкаться вместе с гонимым отовсюду?.. Понимает ли, что весь ужас и бессилие не в том, что они сейчас затерялись в студеной метельной степи, где белесая бегущая мгла слепит глаза, а в том, что, если они здесь упадут, все расчеты Корнилова и Алексеева пойдут насмарку, кубанские добровольцы и измученные корниловцы не удержат Екатеринодар и, проделав страдный путь, придут к воротам уже занятой врагами крепости. И тогда конец всему!..
— Пойдем, пойдем, нам во что бы то ни стало надо добраться! — Ивлев положил ладонь на храп лошади. Как же нежны и мягки ее теплые, морщинистые губы, как бесконечно кротки и печальны глаза!.. Этому доброму четвероногому существу с незлобивым, мирным сердцем возить бы тележку с молоком для детей, а оно, поди, уже четвертый год под офицерскими седлами ходит. Вон, сколько седины в его гриве, какие ссадины на холке… — Ну, пошагали, милый!
Ивлев от тоски сжал зубы и потянул коня за повод.
Отчаянно захотелось светлой, теплой комнаты с легкой мебелью, свечами, книгами на этажерке и письменном столе, мольбертом у большого полукруглого окна, палитрой на широком подоконнике. Слышать из соседней гостиной голоса отца, матери, Инны… И так все это, вместе с Екатеринодаром, родным домом на тихой Штабной улице, недостижимо, и так где-то далеко, что никак нельзя поверить тому, что когда- нибудь можно будет попасть туда, в светлый и милый мир.
Ивлев сильней потянул коня за собой. От ветра, свистевшего в придорожных ивах, конь отворачивал голову, прижимал к голове уши, стремена взлетали и позвякивали.
Да где же эта станица? Куда она запропастилась? Ивлев опять остановился, и уставший, мокрый конь тоже остановился, уныло сгорбился, и седло на его спине как-то неуклюже сползло на ребра.
«Нет, негоже стоять!» — спохватился Ивлев и вновь принялся с трудом переставлять ноги, будто налившиеся свинцом. Уже ощущал Ивлев, как усталость отягчает даже веки. А надо шагать и шагать! Лучше надорваться, чем остановиться…
Вдруг впереди совершенно отчетливо обозначился свет. Не мираж ли это? Ивлев тряхнул головой, и снова сквозь космы снега еще замерцали обнадеживающие огни станичных хат и домов.
Зажав в одной руке мокрые, раскисшие ремни уздечки, в другой — браунинг, Ивлев направился к крайнему дому с тремя светившимися окнами.
От всепоглощающего переутомления он уж плохо ориентировался во времени и поэтому не понял, долго ли колотил подкованными сапогами в дощатый забор. Когда же из ворот показалась казачья темная борода, Ивлев каким-то не своим и почему-то виноватым голосом спросил: