Студентом Измаил изучал генетику и нейробиологию, но так и не ужился с окружающими. «Тот случай, когда габариты поставили крест на моей карьере; где бы я ни находился, я всегда занимал слишком много места», – говорил он, посмеиваясь; и от его смеха все предметы на столах и стекла в оконных рамах начинали звенеть в такт его замогильному хохоту.
Это забавно, но более добродушного и открытого человека я в жизни не встречала; он словно был заперт в этом своем огромном, монструозном теле, оно мешало ему выражать себя. Когда в салоне были случайные клиенты (он называл их «чужаками»), то он старательно изображал из себя неандертальца и брутального мужика – харкал, матерился и называл всех, даже женщин, «братанами», словно переключался в режим гопника; когда же все случайные люди уходили, и оставались только мы, он позволял себе раскрепоститься: голос его чуть-чуть смягчался, он вынимал линзы и надевал свои «профессорские» очки с тонкой оправе и позволял себе говорить о тех вещах, которые его действительно волновали – о науке, генетике, о жизни вообще.
У него, кстати, был еще и удивительный нюх; знаешь, про Куприна же рассказывали, что он, просто втянув ноздрями воздух, мог многое сказать о собеседнике? Так вот, не знаю, правда ли все эти россказни про Куприна, но Измаил действительно умел так делать – он подходил к тебе очень близко и словно шмыгал носом, как бы резко вдыхал тебя. «Вдохнув» меня, он тут же сказал:
– Сертралин.
Я с ужасом посмотрела на него, он улыбнулся и приложил палец к губам:
– Не переживай так. Здесь нечего стыдиться. Я тоже их когда-то принимал. Ты, кстати, знаешь эту байку? Химики проводили анализ воды в Темзе, в нескольких местах, и помимо прочей дряни в пробах воды обнаружили алпразолам. – Он видел, что я не понимаю, к чему он ведет, и пояснил: – Весь Лондон на них сидит. Каждый второй как минимум; люди жрут так много ксанакса и прозака, что активные вещества потом вместе с мочой попадают в Темзу. – Он засмеялся. – Прости, я знаю, это мерзкая история.
Все гиперреалисты собирались именно здесь, в баре при тату-салоне у Измаила, он всех нас знал и всегда был рад видеть. Мы быстро подружились с ним. Я иногда даже специально просила его понюхать меня и требовала, чтобы он еще что-нибудь обо мне рассказал.
– А ты знаешь, что три процента нашей ДНК отвечают за обоняние? – говорил он. – Для справки: три процента – это офигеть как много! Вся фишка в том, что бо́льшая часть этих генов, этих трех процентов, нерабочая! Ты понимаешь, что это значит? Они просто есть, заложены в нас, но выключены, обесточены, как тумблеры в электрощитке. – Рукой он показал, как дергает за воображаемый тумблер. – То есть, возможно, в процессе эволюции нашего обоняния был период, когда мы могли чувствовать запах хищника или цветка за километры от нас; или, я не знаю, могли почувствовать уровень содержания железа в ручье, просто понюхав воду. Но потом настал момент, когда глаза стали важнее, мы (или, точнее, наши предки) научились различать тысячи оттенков цвета, и обонятельные гены просто выключились, перешли в режим ожидания – они как старые районы в городе, понимаешь? Районы, в которых раньше была жизнь, но потом что-то случилось (случилась эволюция), и эти «дома» бросили.