— Но, дядя Гриша, признайтесь: ведь здорово все это? — как бы не расслышав его последних слов, выпалил Сергей и встряхнул мокрой головой.
— Мужик здоров с хлебом, а не с небом, — ответил дядя Гриша и оглянулся на оставшуюся уже за спиной у них степь. — Ишь ты, как сытый любовник: хочу — приду, хочу — не приду. Ты посмотри, что он вытворяет на ниве.
Сергей тоже оглянулся, с минуту всматривался в дальние массивы пшеницы, но так и не понял, что же там такое особенное вытворяет шумный ливень.
— Чаще приезжай, тогда поймешь, — поймав его недоумевающий взгляд, посоветовал дядя Гриша. — Кому-кому, а тебе понимать надо, притом побольше моего: ты же что-то пишешь… Дал бы хоть почитать когда-нибудь свои сочинения. Интересно ведь: наш ты, копповский.
— Дядя Гриша, а вы, мне кажется, знаете, но не очень любите степь.
Тот резко всем корпусом повернулся к нему, подался вперед.
— Это я-то?!. И не стыдно тебе, Федорович?
— Не обижайтесь… Я же не говорю, что вы совсем не любите: не очень. — Сергей распахнул плащ и, подмигнув вознице, попросил подвинуться к нему еще ближе.
Дядя Гриша отпрянул от него, вытер рукавом поношенного, вылинявшего пиджака мокрое лицо.
— Ну?! Что ты там выдумал?
— А вот что. Сейчас только вы сказали: «Наш ты, копповский», — в его голосе послышалась искренняя обида. — Громоклей, Тополиные бугры, Солдатская балка, Большие сеятели и вдруг — «копповский». Был когда-то здесь какой-то прусский помещик-самодур, грабил крестьян, пил редкие вина, говорил за обедом с приезжими друзьями о гуманизме, а после их отъезда насиловал крестьянских девушек. Его давно нет на этой земле, а память о нем сохранили. А зачем, спрашивается?
— Вон ты о чем. А я грешным делом подумал…
— Что подумали? Впрочем, неважно… Вы, насколько я помню, — бессменный депутат районного Совета?
— И даже член исполкома.
— Тем обидней, что не думали об этом.
— Думал, думал, Федорович. И опять же повторяю: мужик здоров с хлебом, а не с небом. Конечно, много у нас осталось темных имен. Таких, как Копп. Меня, может быть, сильнее жалит такое имя, чем тебя: ты-то его не помнишь. Я помню. Хоть мне тогда и годов было не больше четырнадцати. Глаза у него такие бурые, сухие. И врагу своему не пожелал бы попадаться на них. А попался — так и знай: не избежать тебе какого-нибудь издевательства. То на одной ноге заставит плясать. То прикажет снять рубашку, штаны. И надеть снова. Только поменять: рубашку на место штанов, штаны на место рубашки. И все это у него от скуки. Или вот племянничек к нему приезжал… Их двое у него было, племянничков. Младший еще ничего: тихий, уважительный. А старший, тот, что называется, клоун. Его не упрекнешь в бедности ума, как дядюшку. Фамилия у него другая, но когда подумаешь о Копповке — не хочешь, а припомнишь и племянничка Коппа. Говорят, он побывал у нас во время оккупации. Жаль, встретиться не привелось. Охотился, стерва, на… мальчонков.