Сергей молча кивнул. Он ждал, что дядя Гриша начнет упрекать его: мол, какой же из тебя может получиться поэт, если ты по жизни порхаешь как бабочка с цветистыми пестрыми крыльями. Однако ему не пришлось услышать подобных упреков. Теплое острое чувство благодарности к этому человеку заполнило его душу. Но ненадолго, так как это чувство сменилось новым — горькой обидой на себя за то, что за последние годы он начал смотреть на своих односельчан-хлеборобов с какой-то наигранной, всепрощающей снисходительностью. Ему припомнилось, с каким упоением он не раз рассказывал своим друзьям по институту о случае с копповским стариком Ермоленко. Тот спросил его однажды во время летних каникул о том, почему в прошлом году по ночам — дед сторожил колхозный хлеб на току — самолеты пролетали большей частью на юг, а в этом году — на север. Сергей признался сейчас в душе, что, смакуя этот крайне наивный вопрос старика, он находил в нем нечто нормальное для людей из его Копповки, расположенной вдали от больших городов, вдали от железной дороги.
Говорят, труд делает человека мудрым. Но труд, конечно, труду рознь, даже если он в каждом случае полезный. Дед Ермоленко трудился всю свою жизнь. Однако и до революции и после он трудился как робот. А вот дядю Гришу сделал мудрым труд самого высокого качества — осознанный. Проработал он гораздо меньше, чем дед Ермоленко, и книг прочитал гораздо меньше, чем ты, студент московского вуза. Как будто никакими особыми талантами не отличается. Но результаты?!. «Вот ты, — сказал себе Сергей, — гордишься какой-то божьей искрой. Но даже если эта искра и есть у тебя, то пока ты не станешь замечать в жизни больше, чем дядя Гриша, до тех пор она вместе с самим тобою не будет стоить и ломаного гроша…»
Все это промелькнуло в голове Сергея за каких-нибудь две-три минуты: пока дядя Гриша складывал и перевязывал сбрую. Когда тот покончил со своим делом и вновь вышел на свет из полутемного угла конюшни, Сергей начал прощаться:
— Пойду я, дядя Гриша. Ливень уже перестал. Если будет время, заходите, угощу чачей: друг мой один, из Абхазии, преподнес. Приходите. И поговорим обо всем. Обещаете?
— Хорошо. Я приду. Наверно, в воскресенье. К вечеру. Ну, пока.
Дом Воротынцевых стоял у самой речки. От него узкой двухрядной полоской сбегал к речке вишневый сад. Ветки вишен пробивались сквозь узкую сеть проволоки над небольшим заборчиком. Каждый год вишни на этих ветках, как только у них появлялся легкий румянец, обрывали дети.
Сергей шел с бригадного двора по росной тропинке, бегущей вдоль прибрежных огородов. Он знал, что калитка, выходящая к Громоклею, наверняка заперта. А потому свернул в проулок, проходящий мимо соседского огорода. Увидев голые, оборванные, выползшие сквозь проволоку ветки, улыбнулся: он ведь так же поступал в детстве, когда с ватагой сверстников пробегал мимо чужих садов.