Олишев выдержал его пытливый взгляд, не сразу ответил:
— Был… Но прежде чем говорить о нем — поверьте, за этим дело не станет, — я хотел бы знать, каким образом вы с ним знакомы и как вас зовут.
— Воротынцев Сергей из хорошо вам знакомой Копповки. А вашего дорогого братца я видел во время оккупации.
— Так вы из Копповки? — просветленно удивился Олишев. — Боже мой, сколько неожиданностей в один день! Значит, мы с вами земляки… Я так давно…
— Брат ваш тоже мой земляк, — не дав ему договорить, требовательно напомнил Сергей о своем первом вопросе.
— Вот что, Сережа, — сдержанно ответил ему Олишев, — я понимаю причину вашего гневного тона и, пожалуй, не вправе на вас обижаться. Но я вам серьезно говорю: не знаю ничего о своем брате, жив он или не жив. Да меня это и не интересует, потому что я давно уже не считаю его своим братом. Позже как-нибудь я вам расскажу о нем. А сейчас пойдемте лучше ко мне. — Он кивнул головой в сторону своего подъезда.
Переглянувшись, Сергей и Наташа послушно направились с ним во двор.
Войдя в подъезд, Сергей сразу же увидел, несмотря на сумеречность, блеснувшую перед глазами небольшую табличку на обшитой дерматином двери. Приблизившись, прочитал и вырезанную на ней надпись: «А. С. Олишев».
Профессор хотел было нажать кнопку звонка, но в это время предупредительно щелкнул английский замок, дверь открылась, и перед ними появилась вслед за хлынувшим им навстречу из прихожей электрическим светом приземистая, с непокрытой седой головой старушка.
— А я сумерничала на кухне, — заговорила она мягко и ласково, как говорят старые люди с послушными и внимательными внуками. — Слышу: Анатолий Святославович мой с кем-то идет… Проходите, проходите, детки, — обратилась она к Наташе и Сергею, которых уже пропустил впереди себя Олишев. Затем, уловив еле заметный взмах бровей профессора, она поспешила к другой двери, направо, распахнув ее до отказа, заговорила еще мягче и ласковей прежнего: — Раздевайтесь, молодые люди, и проходите в кабинет Святославовича. А я вам сейчас такого чайку приготовлю… — И засеменила на кухню, видимо по привычке вытирая свои чистые и немокрые руки о края фартука.
Олишев первый вошел в кабинет, щелкнул выключателем, и сразу же мягкий свет висящей под потолком старинной люстры разлился по просторному кабинету, наполненному еле уловимым черемуховым запахом венской мебели, перебиваемым более острым, хотя и не резким, запахом бесчисленных книжных полок.
— Вы не обижайтесь, пожалуйста, — сказал он, — на мою Маришу. Она если и наговорит чего-нибудь лишнего, то, поверьте, только по своей излишней доброте. Она очень славная старушка. В городе у нее почти нет знакомых, а родственников и совсем нет. Когда-то она имела свою комнату. Были привязанности и знакомства, но она привыкла к моей застоявшейся холостяцкой нелюдимости, отказалась даже от своей комнаты и давно уже живет у меня. А я тоже к ней привык. Она для меня почти как своя, как мать, хотя я с ней из-за своей занятости говорю всего два-три раза в неделю, да и то о самых незначительных вещах, касающихся в основном кухни. — Он слегка улыбнулся. — Впрочем, я и сам по некоторым причинам бываю то слишком говорливым, то крайне молчаливым. И потому вас обоих на будущее прошу быть не очень взыскательными к моим подобным метаморфозам. К вам это особенно относится, Сережа, так как вы хорошо осведомлены о темных делах моего брата, которого, повторяю, я давно не считаю для себя таковым… Не говоря уже о том, что я к тому же сам бывший белоэмигрант, долго прозревавший и не очень смело возвратившийся к порогу нашей с вами России двадцать с лишним лет тому назад. Однако мы еще об этом не раз, наверное, поговорим, хоть это для меня и не очень приятная тема разговора.