— Ольга Константиновна… — с каким-то испуганным недоумением ответила хозяйка и тут же поправилась: — Это по бумагам. Но меня никто так не называет. Все больше по-уличному — тому кума, другому сваха, а больше меня зовут по имени покойного мужа — Федорихой. Так и привыкла.
Человек сокрушенно улыбнулся и, присев без приглашения на длинную дубовую скамью, негромко признался:
— Ну, Федора я помню так, словно вчера с ним расстались. Жаль, что увидеть не привелось.
Ольга умоляюще посмотрела на него.
— Ради бога, скажите все и не стыдите меня: не могу вас опознать.
— А вы припомните, в чьем доме замуж выходили, — он снова улыбнулся, но на этот раз в его улыбке было уже что-то прощающее, покровительственное.
— Не может быть… — прошептала женщина, встретясь с его глазами, и в страхе отступила от него.
Как же она сразу не узнала эти серые, большие, преследующие глаза. Они ведь почти не изменились с тех пор. Немного, конечно, остыли, потускнели. Но, наверно, как и раньше, холодят спину, заставляют оглядываться. Так было не с одной девушкой, работающей в имении помещика Олишева в те дни, когда приезжал гостить его сын… Виктор. Она тоже только каким-то чудом спаслась от них. Если бы не Федор…
— Я вижу, вы вспомнили, наконец, свою молодость, а заодно и мою фамилию. Правда?
— Да… Виктор Святославович… — она немного осмелела. — Но зачем вам хотелось видеть покойного Федю?
Пришелец сдвинул лохматые брови, перестал улыбаться.
— Мы ведь с ним были, выражаясь нынешним языком, однополчанами. Я никогда не питал к нему ни злобы, ни симпатий, однако забыть его не смогу никогда. — Он приумолк, видимо сомневаясь в том, что женщина поймет его. Но все же, поборов в себе это недоверие, продолжал, и казалось, он говорил не столько для нее, сколько для самого себя. — Вам, наверно, рассказывал муж, что наш с ним финляндский полк первый в России попробовал выступить против Керенского?
Женщина, не раздумывая, торопливо кивнула.
— Так вот, — не замечая ее согласного кивка, продолжал Олишев, — перед тем как идти Федору в штрафные роты, разыскал я его в казармах. Спрашиваю: «Зачем выступал?» — «Не знаю, господин подпоручик». — «Тебя сагитировали?» — «Не знаю, господин подпоручик». Зарядил все одно и то же, так и не удалось толком поговорить с ним.
В это время во двор вошли немецкие солдаты. Олишев заметил их и попросил открыть им дверь. И, тут же вспомнив, что ничего еще не сказал о своем намерении поселиться здесь, извинился «за вторжение».
— Ничего, живите. — Хозяйка еле заметно вздохнула и обратилась к сыну: — Сережа, поди открой.