— Не советую, — в тон ему ответил профессор.
…Но встретиться им больше не пришлось. Развернувшиеся на фронте события отрезали Виктору Олишеву дорогу к Москве и брату.
* * *
Это было 29 октября 1941 года. Уже начинало темнеть, когда Олишев после неудачного визита к брату вновь оказался на улице. Он торопился к Киевскому вокзалу, чтоб с первопопавшимся поездом уехать дотемна в дачный поселок, затерянный в рощах под Внуковом, — там была явка, предложенная ему до перелета франта.
С дорогой обошлось благополучно, но явочная дача его разочаровала: двери и окна с закрытыми ставнями были крест-накрест заколочены досками. Оставаться здесь было опасно. Он решил пройти с километр в глубину рощи, подальше от железной дороги и от несмолкаемого шума людей, занятых рытьем окопов, где-то просидеть и все как следует обдумать. Вглядываясь в сырую густую тьму, он двинулся вперед. На пути его встречалось много пустых, брошенных хозяевами дач. Во двор одной из них он и вошел. Остановившись возле большого мокрого куста жасмина, прислушался — ни голоса, ни шороха. Дача была одноэтажная, с просторной стеклянной верандой. Дверь была заперта большим кустарным замком. Пошарив рукой по мокрой деревянной стене, Олишев нащупал согнутый старый гвоздь, выдернул его и без особых усилий справился с замком. На веранде он чуть было не упал, наступив ногой на что-то большое и мягкое. От неожиданности вздрогнул и попятился назад. Но тут же устыдился своего испуга и потянулся рукой к непонятному предмету, который оказался плюшевым медвежонком. Окончательно успокоившись, он начал думать, как бы снова запереть дверь снаружи.
«Стекло вынуть, что ли? Тогда можно будет вылезть, сделать все, как было, и — обратно на веранду».
Однако вынимать стекло ему не пришлось, так как он нащупал крючок, и все решилось очень просто…
Войдя в одну из комнат, наткнулся в потемках на диван. Он не стал раздумывать над тем, почему диван стоит не на своем месте, сразу же присел на него и облегченно вздохнул.
«Спать или не спать. Если кто вдруг придет, я, конечно, услышу. Но могу и не услышать. Дьявольски устал за день… Попробую все же прилечь».
Прежде чем лечь, он переложил из правого кармана брюк за пазуху холодный скользкий вальтер…
Через несколько минут он уже спал. Но предосторожность, нервное напряжение все-таки взяли верх над его усталостью, и он через каких-нибудь полтора часа проснулся. Думать ни о чем не хотелось. Но мысли, мрачные, рваные, противоречивые, сами лезли в голову, расстраивали, воспаляли воображение. Отбиться от них было невозможно, и он решил отдаться им. Преодолев его слабость, они нахлынули на него, как растущие от крепчайшего ветра морские волны. Они так же, как волны, дробились, захлестывали дыхание, учащали сердцебиение. «Что это? Я никогда не ощущал такого физического напряжения мысли. Может, лихорадка? Или же я схожу с ума? Зачем я приехал в эту страну, где каждый пригорок бередит старые затянувшиеся раны? Встреча с Анатолием… Мальчишка-загонщик… Выжил ли он?.. Когда я впервые въезжал в деревню, мне хотелось поклониться там каждому дереву, каждой лающей на меня дворняжке. А потом этот мальчишка. Падая с лошади, он как будто улыбнулся… Анатолий читал стихи… И мои. Я тоже мог бы читать стихи, рассуждать о науке… Отучили… Начинали отучивать восставшие большевики, затем — совсем по-другому — те. Теперь же прислушиваюсь к шороху каждого падающего листа… А мог бы читать стихи… И рассуждать о науке, как Анатолий, как большинство русских. А я пришел к ним, помешал, стянул с накрытого к обеду стола скатерть, прорычав: «Мое! Дойчланд юбер аллес!» Но сейчас я, наверно, стянул бы скатерть и в доме тех, кто живет, сидит в Берлине, Гамбурге. И ничего бы от этого не произошло, потому что это мелко. Что же делать?.. Здесь мне сидеть противно, застрелиться я не умею, сдаться тоже… Что! Олишев и — сдаться? Несовместимо. Но, может, и совместимо?.. Толя, почему ты мне ничего не сказал, не посоветовал, по-че-му? И откуда эти проклятые мысли? Что им от меня надо? Может, самого меня? Изыйди, сатана!.. Кто-то из русских писателей, кажется Гаршин, сказал: «Как было бы хорошо остановить работу мозга». Да, хорошо было бы остановить. Но мозг не останавливается, обнажается. К нему нельзя прикоснуться… Интересно, что сейчас делает Анатолий?»