Трудно, очень трудно понимать беспристрастно мысли людей, к которым ты относишься с неприязнью. Особенно когда эти люди на каждом шагу, в глаза и за глаза начинают хвалить тебя. Хочешь ты того или не хочешь, но тебе никак не миновать при таких обстоятельствах нестерпимого самоанализа.
После размолвки с Наташей Сергей в несколько дней закончил начатую еще в прошлом году поэму. Он дал ее институтской машинистке. На следующее утро та, вручая ему три отпечатанных экземпляра, сказала, что ей понравилась поэма и что она оставила четвертый экземпляр себе. А через некоторое время к нему подошел в коридоре Семен Железин и крепко пожал руку.
— От души поздравляю, Сережа, с удачей. В поэме нет сюжета, не хватает логики, все построено на одних только настроениях. Но зато очень густая. — Железин отпустил его руку и присел на подоконник. — Кстати, читал и Витя Вершильский. И знаешь, что он сказал? Говорит, ему стыдно за прежние разуверения в тебе. Я ведь тоже, честно признаться, относился с недоверием к твоим возможностям.
Сергей насторожился. Где-то в глубине души поднимался отдаленный протест, но — кому легко устоять против похвалы? — тут же сдался и ответил:
— Спасибо, Сеня… — и, подумав, добавил: — За откровенность.
Железин оживился, положил на плечо ему руку.
— Ты, конечно, понимаешь, что на тебя могут наброситься наши дубы…
— Какие дубы? — наивно спросил Сергей.
Железин спохватился. Он не ожидал прямого вопроса, а потому решил сгладить все неопределенным ответом:
— Да мало ли какие. Для ищущей поэзии всегда находятся недоброжелатели.
— Ну, ясное дело, находятся, — успокоившись, согласился Сергей.
О поэме заговорили в институте, заспорили. После Сергей не раз удивлялся, как Железин и его друзья умели быстро и находчиво делать из, казалось бы, незначительного события большую и шумную новость. Именно так и получилось с его поэмой. Увлеченный спорами о ней, он на какое-то время забыл об истоках разгоревшихся споров. Порой ему даже казалось, что он где-то перехлестнул в своем отношении к этим людям. Тут, правда, примешивалось и другое. Он не раз встречался как в печати, так и на семинарах со стихами, которые нравились ему мастерским исполнением, но не удовлетворяли его своей неясной направленностью. Он читал их, восхищался строками, а в конце, как правило, говорил одно и то же: «Ну и что?» Однако если эти стихи не вызывали в нем протеста принципиального, идейного, он в конечном счете умел подняться над собой и тогда уже относился к ним несколько по-иному. «Люди, — размышлял он, — наверно, пережили, перечувствовали что-то совершенно незнакомое мне, в их стихах какие-то непонятные для меня тонкости настроений, а я меряю все на свой аршин». Нечто подобное с ним происходило и сейчас. Он начал внимательней вчитываться в стихи того же Семена Железина, который сумел ведь как-то перебороть в себе былое чувство неприятия всего написанного им, Сергеем. Но сколько ни старался, сомнения все-таки оставались, не покорялись его желаниям. К тому же они еще и подогревались Борисом Мишениным, а ему Сергей верил, как самому себе. Кстати, тот же Борис очень сдержанно отозвался о поэме: «Неплохо, старик, но это дань твоим личным неполадкам». И все. Ни слова больше. Сколько Сергей ни старался склонить его к обстоятельному разговору о поэме, тот не поддавался, отмалчивался.