Владыкам мечи не к лицу. Им к лицу символы власти. Жезлы. Двузубцы, трезубцы и молнии.
Двузубца, правда, со мной тоже нет. Впрочем, и он теперь ни к чему: битвы закончились, рваться больше некуда, и единственное острие, которое мне нужно теперь, – острие собственной памяти, рисующее на песке бесконечную линию.
И некому окрикнуть из-за плеча: «Не смей, невидимка!»
Никогда раньше она не говорила со мной в приказном тоне. Даже там, на холме над обреченным селением, когда я стоял под дождем, глядя на сгусток багрового пламени в своей ладони.
– Не смей!
Мир нынче тих.
Коцитские вопли примолкли, и теням не хочется стонать.
Узники в Тартаре затаили дыхание, не шевелятся.
Летучие мыши под потолком сотен пещер боятся крыльями пошевелить.
Весь мир, тысячи ушей, сколько их есть – в попытках уловить знак, звук…
Что-то там наверху?
Мир притих, а Владыка мечется по комнате, куда уже доставлены Эвклеем доспехи. Десять шагов, поворот, десять шагов…
– Да где ж этот…
– Не смей, невидимка!
Голос Ананки полон отчаяния и недоумения: ее «маленький Кронид» оглох совсем не ко времени.
Багряный плащ, символ власти – долой. Приходится распускать постромки на панцире: я погрузнел в последний век. Даймоны, которые помогают с облачением, пугливо следят за лицом. Зашнуруют два… три шнурка, потом улавливают подступающий гнев и оказываются за дверью, а я продолжаю: десять шагов, поворот, десять шагов…
– К-крылья на сандалиях выщиплю скотине, ш-шляпу по пояс натяну…
– Невидимка, - шипит Ананка. – Ты больше не лавагет. Они не звали тебя в этот бой.
Потому что зовут на бой лавагетов, союзников, подчиненных… Потому что братья кидаются в бой сами, когда семье начинает грозить опасность.
Едкая копоть Тифона запятнала небеса у дворца Стикс, просачивается в мой мир, кружит над гранатами…
– Они не рассчитывают на тебя. Ты для них – отрезанный ломоть, царь подземного мира, они теперь Владыки, они справятся сами…
– И это есть в твоем свитке?!
Даймоны пугливо поглядывают на лицо повелителя, на беззвучно шевелящиеся губы. На отставленный в сторону двузубец. Прикидывают: успеют закрепить поножи или окажутся за дверью с болью во всех местах?
Стоять невыносимо. Цепи терпения рвутся одна за другой, перед дворцом исходит призывным ржанием верная квадрига, хочется мерить надоевшую комнату широкими шагами, бормоча под нос проклятия времен Титаномахии.
«Вспомнил, сынок? – подают голос из Тартара. – Мы еще воюем».
Ананка молчит, безнадежно и грустно, словно понимает, что ей не докричаться до неблагодарного невидимки, что я – уже не здесь, я – в чуждом мне среднем мире, где кипят моря Посейдона и трясутся небеса Зевса…