В глазах у Персефоны жило вежливое равнодушие жертвы, которую в сотый раз кладут на алтарь. Только когда я наклонился и прижался губами к ее холодному лбу – она вздрогнула плечами и словно очнулась на секунду.
– Ты был прав, они не поверили, – прошелестел горький шепот. – Никто из них не поверил. Даже мать. Не поверила даже… я.
– Значит, сегодня ночью ты поверишь в иное… Кора.
– А какой в этом смысл, царь мой? Ты мой муж, а я твоя… – покривились губы, – жена. Я – твоя… твоя.
Твоя.
Произнесено и осталось витать в полумраке спальни, когда ее шепот уже смолк.
Она покорно прижалась ко мне, словно ставя точку в нашем разговоре навсегда, нырнула в горячечные объятия без малейшего чувства стыда, словно наша свадьба и впрямь состоялась в день похищения, словно уже тогда отзвучал вопрос: «Моя ли?»
«Твоя, – говорили губы, принимавшие мои поцелуи с обреченностью. – Твоя целиком и полностью».
«Твоя», – шептали руки, безвольно обвивающие мою шею.
«Твоя», – твердил каждый непослушный локон, щекоча мне плечи, оставляя на них едва слышный нарциссовый аромат.
«Твоя, твоя, твоя, – в ритме сердца, в упругости шелковистой кожи, податливости нежного тела…
И – маленьким разладом гармонии, в застывших глазах: «Не твоя и твоей никогда не буду».
* * *
– Кто?!
Может быть, постороннему богу или титану я показался бы смешным в этот момент. Встрепанный со сна, в небрежно наброшенной и все время сползающей тунике – это вообще ткань или вода? – со скипетром в руках…
Но в коридоре никому смешно не было. В коридоре, предварявшем талам, всем было страшно.
Кроме Таната, но он вообще понятия не имеет, что такое страх.
– Я спросил – кто?
От тяжести вопроса загудел базальт стены, и гулом откликнулся пол. Я обводил коридор глазами, горящими как воды Флегетона. Керы тулились к стенам, Гелло затаился подальше, в углу и тоскливо поскуливал оттуда.
Мир замер вокруг, хищно сжавшись вокруг своего повелителя – одним большим кулаком.
Из дверей спальни на меня с ужасом смотрела Персефона. Я начал расплескивать свой гнев слишком рано. Не нужно ей видеть меня таким в утро после брачной ночи.
Вообще меня таким лучше никому не видеть, но это теперь исправит только Лета, и то вопрос – исправит или нет. Есть у меня нехорошее чувство, что мое лицо – белое, с жутким оскалом ярости – не сотрут из памяти и целительные воды забвения.
– Если мне сейчас не дадут ответ…
Миг. Два мига. Потом вперед вышел Эврином.
Какое там вышел – выполз. Божок, пожирающий мясо с костей умерших, семенил ко мне на коленях с перекошенным то ли ужасом, то ли похмельем лицом, и частил: