выговорил он наконец.
– Не благодари. Обращайся.
– Сам я бы не остановился.
– Тогда тем более – не благодари.
Как там говорила Минта? Кузнецу не с кем поговорить у его горнов, а жена не слушает? Да кто его вообще будет слушать, Хромца-то. Его дело – дворцы строить и щиты красивые ковать.
Видно было, что Гефесту отчаянно хочется выговориться, и пока что его останавливает только собеседник. Даже и не могу припомнить, когда моя физиономия хоть кого-то понуждала к откровенности. Если, конечно, не считать Гипноса. Или допрашиваемых пленников во время войны.
– Дионис это все, – кузнечным мехом раздул грудь Гефест. – Дионис. Все: выпей! забудься! Праздник скоро! Ну, я и выпил…
Пальцы сдавили оливку – только пятно на белой ткани осталось.
– Наверное, хорошо, что я оказался у тебя. Мог бы на Олимп двинуться. И вмазать… ему.
– Дионису?
– Ему – в особенности. А еще – отцу.
Ладно, я давал тебе возможность соврать. Кто ж виноват, что ты этого как раз не умеешь.
– Зевсу.
– Ага. Молотом, – и глаза, которые сутки напролет выедает огонь горна, щурятся удивленно-удивленно. Ведь нельзя же Громовержца, любимого отца – и молотом. Не положено.
А еще в глазах, под покрывалом похмельной боли, таится иная боль – глубинная, острая, многолетняя. Боль корчится на скалах, прибитая к ним адамантовыми клиньями. У боли есть имя – Прометей.
– Почему так бывает, а, Владыка? Когда я прибивал его к скале, он просил позаботиться… присмотреть за Эпиметеем. За братом. Вместо этого я сделал Пандору. Сам лепил. Три дня, этими самыми руками… я же не знал, для чего, мне сказали – сделай…
Сказали – сделал. Пандора тоже сделала. Открыла сосуд в доме у брата Прометея. И Эпиметей вот теперь тоже где-то на краю света… зарекся иметь дела с Олимпом, я слышал.
– А теперь вот это…
И вдруг схватил чашу, торопливо забулькал соком, старательно обходя своим вниманием нектар, и амброзию, и вино. Утерся плащом, чтобы я не мог видеть, как сок на щеках мешается со слезами.
– Пророчество это… вот зачем он с ним вылез?!
Прометей – и зачем вылез? Будто бы Хромец своего дружка не знал: у этого в крови вылезать. В Титаномахии вон тоже высунулся. Теперь вот… что там у Гефеста в глазах?
Почерневшая, изъеденная страданиями фигура, пришпиленная к скале. Развевающиеся пасмы волос. Голубые глаза – два непреклонных ледника: «Владычество Зевса тоже не вечно! Я знаю, знаю, кто сможет! И рано или поздно…»
Есть расхотелось. Отодвинул блюдо, отшвырнул лепешку, которой тщательно собирал подливу.
Он же не знал, наш человеколюбивый, наш гордый Прометей. Ляпнул просто так. Впрочем, он же вещий. Кто может сказать, чего он не знает?