– Тебя закидают тухлыми яйцами.
– Сероводород тоже иногда полезен.
Маша была старше на десять лет и полагала, что обязана воспитывать Соледад. Но всякое воспитание имеет пределы, к тому же Игорь, привыкший к их несерьезной грызне, уже разделся, разулся, пошел на кухню варить кофе. Он знал, что кофе может укротить любой материнский шторм и тайфун.
– Это просто какой-то ужас! У тебя сегодня выступление, а ты – на что ты похожа? Не выспалась, питалась черт знает чем, лицо никакое! Работаем, работаем!
С этим боевым кличем Маша кинулась к роялю. Да, в ее доме было не пианино, а именно рояль, это она могла себе позволить – да и репутация обязывала. Маша, один из лучших концертмейстеров города, умела себя преподнести – она и музыкальную передачу на радио вела, и аккомпанировала всем оперным певцам на концертах, и много чего еще предпринимала. В частности, вкладывала средства в недвижимость – у нее были три квартиры, в которые она сперва вбила бешеные деньги, а потом стала их сдавать за деньги еще более бешеные.
Но музыку она любила, и Соледад она тоже любила – как несбывшуюся мечту. Маленькая кругленькая Маша в детстве грезила, как выйдет на сцену, высокая и статная, в длинном парчовом платье, с тяжелым узлом переплетенных черных кос на затылке, и будет петь взахлеб. Не сбылось, и не видела она никакой драмы в том, что не сбылось, однако сидела в душе заноза – и Маша выбирала для Соледад концертные платья, туфли, маникюрш и парикмахеров куда придирчивее, чем сама Соледад.
Маша откинула крышку и уже нависла задом над стулом-вертушкой, но сладостно затренькал телефон. Он лежал в прихожей – с той минуты, как Соледад позвонила и попросила прислать Игоря в аэропорт.
Пока Маша бежала к аппарату, Соледад подсела к роялю. Она и сама понимала, что испортила образ напрочь. Ее репертуар требовал особого типа женственности, того, что вне времени, требовал сплава сексуальности и отрешенности, так что со стрижкой она погорячилась. Но оставить те длинные волосы она не могла – это были волосы из другой жизни, они слишком многое впитали, они помнили прикосновения тех мужских рук, о которых следовало забыть навеки.
Забвение все никак не приходило, даже наоборот – крепла мысль проучить того мужчину, проучить жестко и со вкусом. И, когда эта мысль, продолжая собой мысль о волосах, вновь развернула перед Соледад дивные картины победительного будущего, певица опустила руки на клавиши и взяла первые аккорды вступления.
Это была не ее музыка, Соледад прекрасно знала, откуда утянула мелодию, приладив к ней несложный аккомпанемент и переработав под текст. Ей самой не очень нравилось то, что получилось, но петь хотелось, и она запела: