Ведь грудь твоя на поединке
Не встретит шпаги жениха…
Вот ради этих двух слов и был придуман, затем был оснащен музыкой и, наконец, был исполнен романс.
Соледад, как многие женщины, любила смотреть на оружие, трогать его, пробовать ладонью рукояти охотничьих ножей и пистолетов. Ей нравилось прикосновение металла – почти проникновение. Она видела красоту оружия, и соратник ее в этой любви, Игорь, находил для нее в Сетях все новые и новые картинки.
То, что висело в комнате Сэнсея, было уж чересчур ненастоящим, а шпага ее мечты была из темного, почти черного металла с едва заметным волнообразным узором, из тусклого металла, что не нуждается в блеске: знатоки и без того понимают его цену.
Георгий слушал, но не так, как на концерте, сидя в первом ряду с цветами на коленях. На концерте он наслаждался произведением искусства. Тут с ним наконец заговорили о главном.
Соледад сделала паузу и завершила романс так, как не хотелось бы, но другого финала еще не было:
– Да, есть печальная услада
В том, что любовь пройдет, как снег.
О, разве, разве клясться надо
В старинной верности навек?
Две последние строчки она повторила почти без музыки – так, легкий проигрыш, когда голос угас и голова опустилась низко-низко.
Георгий вздохнул и быстро налил себе в бокал вина – в дорогой лиловый бокал из богемского хрусталя породистого французского вина.
– Я пью за то, чтобы ты никогда больше не пела этого романса, – произнес он.
Соледад посмотрела на мужчину вопросительно: ведь для того, чтобы этот романс был забыт, одного бокала вина мало, тут что-то нужно сделать.
Георгий медленно пил вино – не наслаждался, а словно совершал ритуал. И обе, Маша и Соледад, поняли: он догадался, и он этого дела так не оставит.
Кроме того, он впервые сказал Соледад «ты». Это много значило.
Вот только душа ее откликнулась как-то странно, безрадостно. Ну вот ты и пришел, сказала душа, ну что же, я тебя звала, я тебя принимаю, значит, это – ты…
Умная Маша смахнула со стола вилку с ножом. Звякнув об пол, они нарушили затянувшуюся тишину. Игорь и Георгий разом нагнулись поднять прибор, Маша забрала его и понесла на кухню, громко обещая еще какие-то кулинарные чудеса. Ужин вернулся в должную колею.
Только вот Соледад молчала и молчала.
Она понимала, что дала обещание. И было ей от этого обещания здорово не по себе. Как если бы вызвала, вроде чародейского ученика, силу, справиться с которой потом, чего доброго, и не сумеет.
Она подняла руку, чтобы поправить отросшие волосы. Ложечка, прилипшая было к коже, стукнулась о столешницу. А потом стукнулась и бессильно упавшая рука – вдруг неожиданно отяжелевшая. Соледад ссутулилась – и тут же выпрямилась.