И она вопросительно и нетерпеливо замолчала. А я… Мне ничего не осталось, как продолжать, тем более что в глазах Босой вспыхнуло любопытство.
«…А потом они стали жить в столице, в королевском дворце, и Глюмдальклич добилась, чтобы Гулливеру построили дом, и она носила его в этом доме — на крыше была специальная ручка, чтобы удобнее было держать. Как в чемодане. Придворные дамы любили раздевать Гулливера догола и сажать себе на грудь… Он жаловался, что от них воняет. Не воняло только от Глюмдальклич и королевы…»
«Что за чушь, — улыбнулась Босая. — Гулливер… Глюмдаль-как-её-там. Мне кажется, я вообще больше похожа на муху».
«Белую муху», — сказал я и прикусил язык. Но она не заметила: «Когда-то я тоже любила сказки. Но ты не просто так мне это рассказываешь…»
И она опять подозрительно уставилась на меня: «Кажется, я понимаю. Здесь, в Замке, ты чувствуешь себя Грильдригом? Или Гулливером? Гулливером, конечно. Каждый Гулливер хочет попасть к своим. Так иди к своим. Они уже заждались. Ты сам не понимаешь, с кем связался. Думаешь, я оставлю тебя в живых? Только потому, что ты рассказываешь мне сказки?»
«Я просто хочу понять, чего ты хочешь, — сказал я как можно мягче. — Перед тем, как всё это закончится. Чтобы знать, ради чего это все было. Ведь со мной что-то происходит, понимаешь, Глюмдальклич? Два дня — а я уже совсем не такой, каким был…»
«Что за фигню ты несёшь, — она почесала голую ногу. — С флагом это было неплохо придумано, но… Ты прицепился ко мне, потому что у меня власть и потому что я, на твой взгляд, не такая страшная, как мои девки. Просто инстинкт сработал, вот и всё. Автоматический выбор самки, с которой можно иметь дело. Так вот — хуй тебе!»
Последние слова она выкрикнула почти с наслаждением. На пороге появилась Немона Лиза, флегматичная, с мутными глазами убийцы, и Босая показала на неё пальцем: «Почему ты не говоришь с Немоной Лизой, например? А у неё есть что рассказать. Интересная история, очень интересная! Рассказать? А? Баяць ці не? Хорошая тебе будет сказочка на ночь…»
Так я узнал, кто такая Немона Лиза. Сама она, поняв, что нас надо оставить одних, деликатно прикрыла дверь. Босая рассказывала мне, держа мою голову у себя на коленях, а я переводил этот рассказ на свой язык, язык Грильдрига в деревянном ящике, который подвесили на крюк — и ящик качается, качается, а тени большие и чёрные, а голова кружится в дурманящем танце, и пахнет кровью и прелой кожей.
Когда-то давно, когда эту страну ещё не называли Страной Замков, но уже вовсю думали, как бы завлечь сюда туристов, девушка Лиза жила в столице и ходила в художественную школу. Лизе было тогда лет пятнадцать — а может, и меньше; вполне возможно, что ей было четырнадцать лет, а возможно, что и тринадцать: главное, что назвать её маленькой никто уже не мог, даже если бы захотел. А больше всего этого хотела она сама: Лиза не любила свое тело, большое, неудобное, выпуклое со всех сторон, ещё недавно такое милое, такое своё, а теперь — чужое, как мачеха. Тело жило своей жизнью, а Лиза — своей.