«Бля-а-а-а, — вопил он, заливаясь хлорными слезами и тыкая всем под нос свою руку, словно мы были в кабинете труда и ему только что отрезали конечности пилой. — А-а-а!»
Она укусила его, моя Глюмдальклич. Она изо всех сил укусила его в темноте раздевалки своими девичьими мелкими мушиными зубами прямо за запястье, она укусила его так, словно от этого зависела её жизнь, и прокусила ему артерию. Прибежали учителя, пострадавашего поволокли в медпункт, а из спортзала всё так же слышались равномерные удары мяча. Глюмдальклич улыбалась. Говорят, у неё на губах была кровь, и хотя я не видел этого, меня охватила такая ревность, что я не пошел вечером к моей удивительной подруге, я не мог. Прокусив ему руку до крови, она будто бы изменила мне, мне, её Гулливеру, мне, с которым у неё было столько тайн, мне, с которым у неё оставалось столько невысказанных разговоров.
Я не хотел её видеть. Только вспоминал, грызя пальцы, нашу последнюю беседу, и морщился от обиды.
«Ты так любишь историю, — спросила она как-то, выслушав от меня лекцию на тему нашей великой победы под Оршей. — Но почему? Объясни».
«Потому что тот, кто не знает своей истории, не имеет будущего», — ответил я поучительно.
«А если у тебя её просто нет, — не отставала она. — Если ты сама — есть, а истории — не было?»
«Так не бывает».
«Тогда скажи мне — где история мух? Например, вот этой мухи? А ведь у неё есть будущее».
Я не нашёлся, что ответить ей. Да и что можно было ответить на такую чушь?
А события между тем развивались быстро — у того, кто напал на Глюмдальклич в тёмной раздевалке и кого она укусила за его слепое и жадное запястье, началось заражение, да не просто заражение, а смертельно опасное для жизни заражение. Сыворотку укололи слишком поздно, он попал в больницу и его едва спасли, этого неудачливого игрока, любителя экстремальных развлечений. Всё это было так внезапно и серьёзно — он и правда чуть не подох, этот её одноклассник, будто внутри моей тайной подруги была отрава, будто она была не человеком, рот которого полон безобидной слюной, а какой-то рептилией или насекомым, или бродячей бешеной сучкой. Родители пострадавшего жаждали мести, в адвокаты никто не напрашивался, а я…
Что мог сделать я? Да я даже позвонить ей не мог, так как не хотел слушать, что скажет её осквернённый чужой кровью рот. На этих губах должна была быть моя кровь. Моя и ничья больше. У меня было такое ощущение, что кто-то кончил в мою Глюмдальклич, наставив мне рога. Я думал о ней — и чувствовал, как меня наполняет самое пошлое из мужских чувств: горечь упущенной возможности. Тогда оно охватило меня впервые в жизни — и сколько раз это случится ещё…