Сосредоточено молотил татуированными кулаками по цветочкам дорогих обоев Михаил Юрьевич. Бил ногой в твёрдом ботинке Тимур, поддавал плечом Рыгор, стучал в стену, словно просил, чтобы ему открыли, Павлюк. Виталик взял стул и, вытянув плечи, работал у самого потолка. С той стороны стены также навалились — всей своей первобытной общиной.
«Талакой её, талакой, — повторял, довольно блестя глазами, Рыгор. — Как предки учили! У меня все прадеды из крестьян, голубой крови никто не имел, к работе мы приучены!»
Стена безразлично поддавалась. Трещина потихоньку росла, сыпалась штукатурка, запахло ремонтом.
«Эй, как там тебя, немец, давай помогай! Шнэлер, шнэлер, матка-яйка-млеко!» — махнул на немца свободной рукой Рыгор.
Кунце нехотя поплёлся к стене. Но и его массы не хватило, чтобы закончить дело. И тут они заметили меня.
«Так, а это что такое, — возмутился Михаил Юрьевич и даже прекратил работу. — Ты чего сидишь, сынок?»
Все повернулись ко мне, забыв о своем почётном задании.
«Ты чего, из этих, — подмигнул мне зловеще Виталик. — Или тебе здесь, блядь, понравилось? Домой не хочется, писатель?»
«А ну встать, — завопил Михаил Юрьевич. — Сюда! И давай-давай-работай! Или своими же руками, блядь, кончу на месте! Я за него головой поручился перед серьёзными людьми, а он тут жопу греет!»
Я поднялся и подошел к стене, привалился к ней, нажал, вяло хлопнул по цветочкам кулаком.
«Вот так, — вмиг успокоился Михаил Юрьевич. — Да посильнее давай. Молодец, писака».
Шпецль провел меня невидящими глазами — его никто и не собирался приглашать, на Шпецля давно махнули рукой: пустое место с мокрым лбом и слюной на подбородке, но вдруг он, наш бедняга Шпецль, подпрыгнул, разогнался и тем самым вспотевшим лбом своим ударил прямо в центр стены, в самую трещину. Никто и охнуть не успел от удивления — а трещина неожиданно разошлась по швам, и на пол посыпались деревянные опилки вместе с кусками цемента и штукатурки.
Из достаточно просторного отверстия к нам по двое, по трое, давясь в проходе и радостно матерясь полезли соседи — и странно было видеть новых людей и женщин после почти трёхдневного заключения, странно было видеть, что существуют другие человеческие лица кроме циничных лиц террористок и окончательно приевшихся за это время лиц моих товарищей.
Первое, что они сделали, это полезли к нам целоваться. Я попытался уклониться от этого почетного долга, но меня догнал дородный мужик с цепью на шее и, схватив в железобетонные объятия, присосался к губам. Где-то я слышал, что целуются трижды — но он сделал это раз пятнадцать, всякий раз отрыгивая. Краем глаза я наблюдал, как Михаил Юрьевич тискается с каким-то длинноволосым юношей, руки их переплелись, а тела страстно прижались друг к другу, словно в медленном танце. На Тимуре висело сразу несколько женщин, Павлюк целовался с Рыгором, Виталик лежал на полу, а на нём ползали двое старичков, щупали его, как будто искали блох — а может, кошелёк. На колени бедному Шпецлю уселась женщина лет пятидесяти, и на лице Шпецля была такое наслаждение, что мне показалось, сейчас он намочит штаны. Кунце обнимался с попом в длинной рясе, кричали дети, пронзительно, так что уши закладывало — детей было всего трое или четверо, но они всё время носились среди нас, с разинутыми ртами, белокурые бестии с взглядами дебилов. А наши женщины обступали всё новых и новых мужчин, гладили их по румяным щекам и жёсткой щетине, обвивали их шеи своими лебедиными руками, и во всём этом было столько страсти, что и я на мгновение поддался общему наваждению, из которого нас вывел оглушительный и резкий выстрел.