Бесконечные дни (Барри) - страница 61

Полковники суетятся на рубеже в тылу, и сержанты прибегают оттуда с приказами. Кажется, доходит до дела. Скоро начнется. У Лайджа есть бумага, на которой написано его имя и название фермы, и он перед боем всегда прикалывает эту бумагу себе на грудь. Не хочет, чтобы его тело бросили неопознанным в какую-нибудь яму и папу не оповестили. Папе Лайджа восемьдесят девять лет, и он, наверно, уже одной ногой в могиле, кто его знает. Потом Лайдж идет и начинает заниматься знаменами. Достает наше знамя с ирландским клевером и арфой. Оно зеленое, как апрельская листва, но пыльное и рваное. Ветер с реки подхватывает знамя и разворачивает. Наступающие мятежники ужасно шумят, и надо сказать, что мы уже нервничаем и нас даже подташнивает от волнения. Все лица обращены на юг – надо же видеть, что там. Там небольшие холмы вроде кочек, чахлые рощицы, а потом, левее, – полноводная темная река, текущая на юг. Дружелюбная, прикрывающая нас река. Вот появляется полковник Нил верхом и, склонившись с седла, кратко говорит с капитаном Уилсоном, но никто из нас не слышит о чем. Кажется, они шутят. Полковник едет вдоль строя, кивая людям. Справа у нас большой отряд кавалерии, но он укрыт за деревьями, и пока нельзя сказать, будет он участвовать в бою или нет. Может, ему придется срочно затыкать брешь, если вдруг мятежники прорвутся где-нибудь. Мы не собираемся этого допускать. Мы набили брюхо соленой свининой и сухарями и не допустим, чтобы на север ушли вести о нашем поражении. Такие вот простые вещи сидят в голове. И еще – странный ужас, набухающий в животе; иногда вдруг срочно приходит нужда посрать, а сортиры оказываются слишком далеко в тылу. Рыгаешь, и еда подступает к горлу, будто снова хочет поздороваться с миром. И запросто в штаны нассать можно, не забудьте. Такова солдатская жизнь. Теперь войска мятежников уже лучше видно, там и сям можно разглядеть полковые знамена, и еще с пехотой медленно идет кавалерия. Они рассредоточиваются, и можно представить себе, как их полковники пытаются со всем этим совладать. Двоюродный брат порядка – хаос. Сам братец хаос. Мы уже почти чувствуем, как трясется земля под ногами, и бедный Старлинг Карлтон, хоть и успевает убедиться, что его солдаты расставлены по местам, выблевывает свою свинину в могучем приступе экспекторации. Впрочем, он даже с шага не сбивается – и ему плевать, кто на него смотрит. Он вытирает грязный рот и марширует дальше, не теряя ни секунды. Ужас, кстати, тоже двоюродный брат – храбрости. Во всяком случае, я на это надеюсь, поскольку охвачен именно им. Мы смотрим на мятежников – и, Бог свидетель, похоже, что мы ошиблись в счете и их больше десяти тысяч. Похоже, тут целая армия, черт бы ее драл. С обеих сторон лошади подтаскивают пушки, артиллеристы пристреливаются, и вот – кажется, двух секунд не прошло – первые снаряды уже летят, визжа, как Господни младенцы, у нас над головой. На нас собираются бросить четыре тысячи пехотинцев – огромный, страшный ком людей по центру. Вот они идут. Мы и опомниться не успели, как уже пристрелялись по ним из пушек и выпустили осиный рой снарядов. Расцветают взрывы, дымно-огненные деревья вдруг вырастают в гуще наступающих на нас мириадов. Сквозь гул слышно, как выкрикивают приказы наши артиллеристы, рявкают сержанты и капитаны, и все тело подбирается в тугой кулак испуга и страха. Матерь всемилостивейшего Бога. Густой черный дым от взорванных боеприпасов несет через реку, как речной туман. Старлинг Карлтон, распрощавшийся со своим завтраком, стоит рядом со мной и смеется. Почему смеется – не знает даже он сам, кто угодно знает лучше его. Капитаны командуют «огонь», и тысяча мушкетов подает голос, швыряя круглые пули в идущих на нас бесов, Джонни-мятежников на тощих ножках. Они в лохмотьях тыквенного цвета, а тыквы, которыми они думают, прикрыты разношерстными шляпами. У этих южан нет ни формы, ни жратвы, а часто – и обуви. Половина этих свирепых типов – босиком. Как будто они только что вылезли из трущобы в Слайго. Впрочем, наверняка есть и оттуда, черт их дери. Они всё идут. Уже лучше видно полковые знамена, и то, что в центре, – оно, черт побери, расшито четырехлистным клевером и арфами, точно как наше. Война, блин, что ты хочешь. Обычное безумие. Я вижу по крайней мере десять знамен. Простому солдату другого приказа не надо. Видишь свое полковое знамя – иди за ним. Умри, но не отдавай его проклятому врагу. Еще я теперь вижу, какие они все худые, прямо до странности, как призраки и упыри. Глаза как двадцать тысяч грязных камешков. Речная галька, думаю я и с каждой секундой все больше схожу с ума. Я так напуган и до того съехал с катушек, что обоссываю свои армейские форменные штаны. Так и льется по ногам. Словно кобыла раскорячилась в поле. Ну что ж, зато сапоги блестеть будут. Наш первый залп положил человек двести в рядах противника. Которому предстоит их всех хоронить. Кавалерия вырывается из укрытия восточней наших укреплений, и пятьсот коней врезаются в левый фланг мятежников. Одному Богу известно, чьи пушки косят их ряды. Снаряды летят без пристрелки, а дыма и крику теперь столько, что ничего кругом не видно. Прощай, Виргиния, здравствуйте, неразбериха и шум. Мы перезаряжаем быстро, насколько рук хватает. Спорим, Старлинг Карлтон сейчас не отказался бы от хорошего «спенсера», за какой он хотел тогда убить индейского вождя. Да я бы и сам не отказался. Стреляй еще, да чтоб попасть. Стреляй еще, да чтоб попасть. Наступление смято, и противник отходит назад. Ему неудобно стрелять, потому что мы за брустверами и реданами. Мятежники не могут нас перестрелять и не могут подобраться поближе, чтобы задавить нас массой. Поглотить нас, как разлив реки, и утопить в смерти. Не могут. Кавалерия сворачивает к центру и лавой несется на отступающих. Рубит саблями по головам и спинам, и вот теперь кавалерия мятежников бросается на нашу. Господи спаси. Они схлестываются, как два корчащихся дьявола, вертятся, поднимают сабли, палят из пистолетов друг другу в лицо – запросто, как «здрасте» сказать. Десятки солдат падают. Мешанина испуганных бегущих людей, лошадей, встающих на дыбы и скидывающих всадника, и бог знает еще какие опасности. Вот кавалерия скачет назад, позволяя проклятым мятежникам отступить за холмы. Черт побери, нет. У них там еще один кавалерийский полк, он несется прямо через отступающих, и те чуть не поворачивают обратно, чтоб их не растоптали свои. Вот они снова идут на нас. Мы палим, как одержимые лунатики. Палим и палим. Целое людское море снова поворачивает – будто старый король Кнуд совершил чудо, что не осилил в старину. Людской прилив уходит вспять. Минут пятнадцать мы их еще видим, и среди нас поднимается победный крик, и вот мы стоим или преклоняем колени, задыхаясь, как измученный жаждой скот. Разрази Господь меня и весь мир, Старлинг Карлтон наваливается на парапет и своим большим толстым лицом плюхает об землю, словно целует ее. Но он устал, как охотничья собака, что пробегала целый день. Таскал свою тяжеленную тушу и теперь шмякнулся как убитый. Я слышу, как он что-то бормочет в землю, рот забит ею, лицо облеплено. День выдался сухой, как печка, но с Карлтона столько поту натекло, что хватило бы горшок слепить. Приходит Джон Коул из своего отряда и опускается на колени рядом со мной. Упирается лбом в мое правое плечо и словно засыпает на миг. Погружается в сон. Как младенец после колыбельной. Весь полк вдруг словно засыпает. Никакая сила не сможет поднять нас вновь. Закрыв глаза, мы молимся о восстановлении сил. У кого есть Бог, те молятся Ему. И вот силы начинают возвращаться. Никакая благодарственная речь никакого капитана не передаст, как глубоко наше облегчение.