Зачем это говорить? Зачем беспокоиться? Какое, черт возьми, значение это имеет?
— Понимаю, что ты говоришь.
Юношу, кажется, это не затронуло.
— Ты стал животным, Джанкарло. Порочным, заразным, маленьким… —Джанкарло повернулся к нему спиной с заученной медлительностью и тщательностью.
— Я не слушаю речей. Я не обязан тебя слушать.
— Почему бы тебе не сделать это сейчас?
Шепот страсти, без пыла. Слова второго боксера на ринге, когда он уже навидался крови и готов сдаться.
— Потому что еще не время. Потому что я не готов.
— Я снова повторяю, Джанкарло, ты получаешь от этого удовольствие. Ты, должно быть, чувствуешь себя ребенком, играющим в игры взрослых. Ты это чувствовал, когда убивал тех людей в амбаре? Легкая разминка, да? Что ты собираешься сделать, когда убьешь меня, спустишь свои чертовы штаны...?
Глаза Джанкарло сузились. На его слабо выраженном лбу углубились морщинки, он нахмурился. Его голос прозвучал, как дуновение ветра среди деревьев.
— Ты ничего о нас не знаешь. Ничего. Ты не можешь знать, почему человек уходит в подполье «сотта терра», почему человек отбрасывает все привязанности, которыми люди так дорожат, забывает свое вонючее гнездо, почему человек сражается, чтобы разрушить прогнившую систему. Ты самодоволен, благополучен, ты разжирел, ты слеп. Ты ничего не знаешь о борьбе пролетариата.
Наполовину погруженный в грязь Харрисон кричал:
— Дурацкие клише. Попугайная болтовня, которой ты научился в сточных канавах.
— Ты не облегчаешь свое положение.
Пытаясь изобразить суровость, Харрисон крикнул:
— Давай покончим с этим.
— Я сказал им, что это будет в девять утра, если я не получу свою Франку. Я подожду до девяти. Это мое слово. То, что я подержу тебя до этого времени, не повредит мне.
Джанкарло отошел на несколько шагов и прекратил дискуссию. Обратился к своим внутренним ресурсам, ушел из пределов досягаемости Харрисона.
И он прав, Джеффри, ты ничего о них не знаешь, вообще ничего не знаешь об этой новой породе, которая пока еще в зародыше. Ничего о ненависти, втиснутой в этот ум. И нет помощи, нет спасения, кавалерия на этот раз не придет тебе на помощь. Ты уже труп, Джеффри. Все.
Харрисон смотрел в серо-зеленую дымку переплетающихся ветвей и листьев молодых деревьев и чувствовал, что впадает в величайшее одиночество. Он не мог видеть ребенка. Возможно, дело было в его глазах, возможно, он смотрел в другое место, но он больше не находил клетчатой рубашки, хотя всматривался в тень леса так, что у него заболели глаза.
* * *
На столе уже стоял второй графин, опустошенный ею.