— Не для тебя, свет, шита, да, видно, тебе носить! — Анюта вздохнула.
Софьица отвернулась, чтобы Стенька мог без лишнего смущения натянуть штаны, намотать онучи да влезть ногами в растоптанные свои сапоги. Анюта и новый пояс ему подала, из шелка свитый.
— А твой на память оставлю.
И не выхватывать же было из рук ее простенький, в свободный часок сплетенный на деревянной рогульке Натальей поясок! Причем давно уж сплетенный, в то золотое времечко, когда она еще надеялась, что из мужа толк выйдет!
Как выразился однажды подьячий Протасьев — толк-то выйдет, бестолочь-то останется…
— Анюта, свет мой ясный, — ласково начал приступать Стенька, — зачем же шутки шутить? Была ж у тебя синяя душегрея с золотыми птицами! Не пьяный же я сюда пришел — помню!
— Так ты, стало быть, не за мной, а за душегреей от самой церкви гнался?!
Анюта повернулась к Софьице, а та уж была у низенькой дверцы. Шмыг — и не стало ее в предмылье.
Тут Стеньку холодный пот прошиб.
Мало того что в чужой дом тайно пробрался, что неведомую боярыню (Неведомую! Не могла это быть Анна Морозова!) всю ноченьку ласкал, так еще и разозлил ее напоследок!
Да на кой же черт боярыне, у которой полные сундуки камки, бархата, дорогих персидских атласов да алтабасов, из жалких кусочков собранная душегрейка? Что в этой душегрейке за тайна?
— Сама ж говоришь… — озираясь и не видя другого выхода, кроме того, которым скрылась Софьица, забормотал он. — Была ж у тебя душегрея, коли я за ней гнался!..
— Так! И кто же тебя, свет, ко мне подослал?! — ядовито осведомилась Анюта.
— Да никто не подсылал!
— Врешь! Сама сейчас скажу! Подослал тебя княжич. Так?
— Какой, к бесу, княжич?!
Совсем у Стеньки все в башке смешалось. Мало того что боярыня, еще и княжич какой-то замешался в это дело с синей душегреей!
И тут в башку мысль вступила, жалкая такая холопья мыслишка — грохнуться на колени, покаяться перед боярыней в нелепой своей слежке, честно объявить — мол, розыск у нас, и отпусти, голубушка, душу на покаяние! Это показалось единственным выходом.
Стенька, во все время этой нелепой беседы сидевший на скамье, встал, чтобы красивее на колени рухнуть, и ощутил неловкость в ноге. Что-то в сапог ему попало и уперлось внизу в лодыжку, не так чтобы слишком больно, однако чувствительно.
И он сообразил — да это ж его ножик-засапожник!
Недлинное, искривленное лезвийце служило земскому ярыжке на все случаи жизни. Он уж так наловчился совать нож за голенище, чтобы от него не было никакого беспокойства. И надо ж — забыл! Разуваясь впопыхах — не вынул, натягивая — о нем не подумал, и теперь рукоять оказалась совсем внизу и сама о себе напомнила…