Павлушин укрепил зеркальце на сучке столба, поддерживающем нары, и брился безопасной бритвой. Утром он не побрился. Щетина выступила на щеках густая, неприятная. Андрей крутил головой, косил глаза, стараясь разглядеть при тусклом свете керосиновой лампы в маленьком четырехугольнике намыленную щеку. Снимая бритвой пену, он неприязненно прислушивался к звукам, доносившимся из–за брезента, пытался понять, что там происходит. Оттуда изредка долетали мягкий смешок Матцева и короткое переливчатое хихиканье девушки. И всякий раз, когда раздавался смех, грудь Павлушина будто бы кто сдавливал, а потом медленно отпускал.
— Пионер, — оторвался Ломакин от книги и снял очки. Он чувствовал себя в них неловко. — Что означает слово гидрокарбонат натрия?
—- Не знаю, — ответил Андрей.
— Как же ты не знаешь? — по–прежнему ссутулясь, недоверчиво глядел на него Ломакин, держа книгу и очки на коленях—Ты же студент!
— Я не химик и не медик… Ты к Матцеву обращайся. Его из химического института выперли! — Андрей последние слова произнес громко, надеясь, что в женской половине услышат их, но сразу пожалел, что сказал. Зло получилось и ехидно. Но никто не заметил этого.
Матцев три года учился в химико–технологическом институте, который, по его словам, он сам бросил и уехал в Сибирь.
— Владик в желудке не разбирается, — отозвался Звягин. — Он больше по половым вопросам!
— Какое слово, Медведь? — свесился сверху Олег.
— Ты лежи там! Тебя не спрашивают, — ответил бригадир Колункову.
— Нет, ты скажи, — не отставал Олег.
— Гидрокарбонат натрия, — сказал Андрей.
— Спирт! — быстро и как–то радостно воскликнул Олег, откинулся на подушку и положил себе на живот гитару.
— Что-о? — посмотрел на него Ломакин.
— Спирт, настоянный на клюкве! Язву желудка лечат только спиртом, ты разве не знал? Можно и водку пить, только запивать нужно клюквенным компотом, — наставительно разъяснил Колунков.
— Чтобы лучше наклюкаться! — вставил Звягин.
— Слушай, Медведь, не финти! — совсем другим тоном заговорил Олег. — У тебя же бутылка есть. Поройся в рюкзаке… Душа горит!
— Она у тебя каждый день горит… Ты же просился сюда, чтобы от водки отстать, а сам… Ну, народ! — Бригадир снова уткнулся в книгу.
— Твою мать, — ругнулся Колунков. — Прав Маяковский: живем как на том свете — ни тебе бутылки, ни пивной! — И, дурачась, энергично затенькал на гитаре и громко запел:
— Любимая, ты яблоня, пушок щеки склоня,
как возле черного плетня, стоишь возле меня!
Гончаров вдруг забормотал, заворковал что–то во сне, и Колунков умолк.
— Василек! Василечек! Цыпленочек ты мой! — ясно услышали все.