Где-то через полчаса он нашел в себе силы встать на ноги и выползти из чулана, затравленно озираясь по сторонам. В квартире было пусто, лишь в углу лежал торс с отпиленными конечностями и вставленным в грудь будильником. Он был неподвижен, что удивило Бориса: он-то надеялся, что механизм в дыре на месте сердца оживит труп, заставив его как минимум попытаться двигаться и даже заговорить. Тишина угнетала его, как и неподвижность мертвеца. Борис, цепляясь за пол, словно за сырой дерн, подполз к убитому и похлопал его по щекам. Все было тщетно: тот не двигался.
– Что же делать-то… Что делать… – бормотал Борис, ползая вокруг изувеченного туловища и содрогаясь всем телом, точно пробужденный к жизни самой темной некромантией студень, обзаведшийся мозгом и центральной нервной системой. Черные флюиды, наполнявшие гробницу квартиры, вились в воздухе стаями жирных мясных мух, сплетаясь в искореженные остовы рожденных патологической фантазией безумных чудовищ, обраставших слоящейся плотью и воплощающихся в реальность самыми дикими кошмарами. Борис вжимался в глыбу стены – извращенное воображение убивало его, изнасилованный болезнью мозг пробуждал к жизни дьяволов подсознания, выпуская их наружу, в облеченный материей мир. Сонмы нежити проходили перед его взором, и тогда он в последней отчаянной попытке защититься от падения в единоличную преисподнюю крепко обнял труп за плечи, притянул к себе и уткнулся лицом в остывающую, мягкую округлость плеча. Вялые гусеницы пальцев пробежали по холодной коже, погладили скальп, ощупали все провалы и выступы мертвого рельефа лица. Борис надеялся, что труп станет его охранным талисманом, мерзкой реликвией, тихо гниющей в гробнице коридора или расчлененной и замороженной на полках белого, как надкостница, айсберга холодильника. Однако в разлагающемся торсе не могла зародиться никакая магия, кроме самой жуткой, самой страшной, плюющей на все законы природы и мироздания, уничтожающей все вокруг смердящего тленом артефакта. И тогда Борис поднялся во весь рост, сжал в руке тонкий источенный нож и сделал шаг навстречу соткавшемуся из витальных потоков новому монстру – шатающейся на хлипких трясущихся ножках, скрученной из жилистого, истекающего мокротой мяса воронке с редкими хитиновыми волосами по всему туловищу и разверстой пропастью пасти на месте плеч. Зубы в огромной дыре шли в три ряда и постоянно двигались, словно цепь бензопилы. Опьяняя себя, превращаясь в загнанную в угол двуногую крысу, Борис бросился вперед, вонзая лезвие по рукоять в отвратную, пахнущую ацетоном плоть – один раз, потом второй, и еще, и еще. Воронка задвигалась, издала надсадный хрип и завертелась, хлеща Бориса хитиновой порослью. Кожа его тут же покрылась алыми полосами, блестящими рдяными кляксами. Но Борис и не думал сдаваться, он кромсал вязкое тесто исполинского монолита неуклюжего страшилища, отсекая кусок за куском, будто разделывал коровью тушу. Раны твари затягивались, как струящаяся ртуть, она внезапно склонилась, практически переломившись пополам, и сжала Бориса своими ужасными челюстями. Отрава потекла по венам безумца, он задохнулся от накатившей на него вони, отшатнулся и каким-то чудом вырвался из зловонной пасти. Упав на пол, он отполз прочь, заскулив. Пальцы по-прежнему сжимали нож. Заорав от захлестнувшего сознание ужаса, он вдруг увидел, как покалеченный торс задергался, задвигал культями конечностей и пополз к кровожадной воронке. Это было движение улитки к червю-мясоеду, движение мокрицы к облепленной дохлыми мухами ленте, скольжение на дно воронки в жвала к муравьиному льву. А в распоротой груди убитого тикал, отмеряя кровавые капли минут, будильник.